– Попробуйте, госпожа, – сказала одна из них. – И понюхайте. Достаточно ли прокоптились?
Графиня Мэрта, хозяйка Борга, перегнулась через перила и увидела, как грязная старуха нищенка положила руку на один из окороков.
И я ее понимаю, эту ведьму! Посмотрели бы вы на эти огромные, отливающие старым золотом, пахнущие можжевеловым дымом окорока, на этот толстый слой розового сала! Пища исчезнувших богов…
Конечно же старуха положила на окорок руку!
Довресская ведьма, гордая дочь горных вершин и непроходимых лесов, не привыкла просить. Просить должны ее, ведь это по ее милости людям позволено жить в этих краях, деревьям расти, а цветам цвести. Она способна затеять вьюгу, послать мороз, устроить наводнение или засуху – все эти губительные выходки природы в ее власти. Поэтому довресская ведьма никогда не унижается до просьб.
Она кладет ладонь на то, что ей понравилось, – это мое.
Но графиня Мэрта никогда не слышала про довресскую ведьму. В светских салонах ничего про нее не рассказывали.
– Прочь отсюда, попрошайка! – прикрикнула она.
– Окорок мой, – спокойно отвечает старуха.
Сами подумайте, что ей волноваться – ей, волчьей наезднице?
– Да ты рехнулась! – удивилась графиня Мэрта. – Несите окорока в чулан.
– Я сказала – вот этот окорок, потемнее других, мой. Не отдашь – пеняй на себя.
– Да я скорее сорокам отдам, чем такой нахалке, как ты!
И тут старуха вышла из себя. Она подняла свой изрезанный рунами посох, глаза загорелись диким огнем, волосы поднялись дыбом и затрепетали, как на ветру, хотя было совершенно тихо. Она прошептала что-то непонятное, замерла на секунду и сразу, как по команде, успокоилась.
– Сорокам? – усмехнулась она и опустила посох. – Будут тебе сороки. Сороки тебя и склюют.
И ушла, шепча что-то себе под нос, показывая посохом то на юг, то на север.
Графиня Мэрта посмеялась над глупой нищенкой и ее бессильной яростью. Но скоро, очень скоро улыбка исчезла с ее лица.
Они появились!
Графиня сначала не поверила своим глазам. Она даже решила, что спит, ущипнула себя за руку. Нет, она не спала. В небе появились они – сороки. И этим сорокам безумная старуха повелела ее склевать.
Из парка, из сада, отовсюду летели они – десятки, может быть, сотни огромных черно-белых птиц с хищно выставленными клювами и растопыренными когтями. Они орали так, что, наверное, на всем Лёвене было слышно. У графини зарябило в глазах и закружилась голова, она уже не различала отдельных птиц в этом истерически хохочущем черно-белом урагане. В утреннем ярком свете оперение птиц отливало зловещим металлическим блеском, а шеи угрожающе нахохлены, как у орлов или коршунов. Эти необычные сороки стали нарезать круги вокруг графини, все ближе и ближе. Она закрыла лицо руками, вбежала в сени, захлопнула дверь и прижала ее спиной. Слушала, как там, во дворе, беснуются птицы, и изнемогала от ужаса.
И лето для графини закончилось. Все сладкое буйство ожившей природы прошло мимо нее. Она проводила все время в закрытой комнате, с опущенными шторами, в страхе, растерянности, отчаянии, граничащем с помешательством.
Конечно, этот рассказ кому-то покажется нелепой выдумкой, но, к сожалению, он правдив от первого до последнего слова. Сотни людей могут засвидетельствовать, что так оно и было.
Птицы были везде – на перилах лестниц, на крыше, на деревьях, даже на грядках. Они только и ждали, когда появится графиня, чтобы броситься на нее. Они поселились даже в парке! В парке, где сорок никогда не было. И выгнать их было невозможно. Ружья не помогали: вместо убитой сороки появлялось десять других. Иногда эта огромная стая улетала в поисках пищи, но всегда оставался десяток-другой дежурных. И стоило графине выглянуть в окно или даже просто отдернуть штору, я уж не говорю, о том, чтобы выйти на крыльцо, они тут же бросались на нее с яростным криком и так страшно хлопали крыльями, что она торопилась поскорее скрыться в своем убежище.
Она поселилась в маленькой спальне рядом с красной гостиной. Мне рассказывали, как выглядела ее комната во времена осады Борга сороками. Тяжелые занавеси на дверях и окнах, толстые ковры на полу, неслышно ступающие слуги и посетители.
Она ни на секунду не могла забыть о постигшем ее проклятии. В душе ее поселился ужас. Она поседела, на щеках появились морщины, которые, впрочем, давно уже выжидали удобный момент. За несколько недель графиня сделалась старухой. Мысли о проклятии довресской ведьмы не отпускали ее ни на минуту. Иногда она просыпалась по ночам с отчаянным криком, вся в холодном поту: ей постоянно снилось, что сороки рвут ее на части. Она часами рыдала над своей горькой судьбой, но избежать ее не могла. Она боялась людей, ей казалось, что с каждым входящим в комнату врывается стая разъяренных черно-белых птиц. И все чаще видели, как она, закрыв лицо руками, часами качается в кресле-качалке. Молча, вперед-назад, вперед-назад, и иногда только вскрикивает без всякого внешнего повода.
Трудно придумать более горькую судьбу для светской женщины. И как ее не пожалеть?
Разумеется, то, что я про нее рассказала, вряд ли ее украшает. Мне сейчас кажется, я вообще ничего хорошего про нее не написала, и думаю, зря. Ведь она в молодости была доброй, веселой, жизнерадостной девушкой, истории про ее молодые проказы до сих пор радуют мое сердце, хотя в рассказе для них места не нашлось.
Она и в самом деле была очень мила. Но беда ее в том, что она не знала и не хотела знать одного: душа человеческая вечно голодна, и если кормить ее только играми, развлечениями и путешествиями, она ищет чего-то другого, мечется и, как дикий зверь, терзает души других, а потом и себя саму.
В этом, пожалуй, главный смысл этой грустной истории.
Глава двадцатая
День летнего солнцестояния
Стояла середина лета, как, впрочем, и сейчас, когда я пишу эти строки. Самое чудесное время в году.
Время, когда Синтраму, злобному и коварному заводчику из Форса, всегда было не по себе. Его бесило триумфальное шествие света, постепенно, но уверенно пересиливающего тьму. Его бесил роскошный зеленый наряд деревьев, бесил укрывший луга разноцветный ковер.
Вся природа купалась в красоте. Даже проселок, обычно серый и пыльный, постелил по обочинам желто-лиловые дорожки купыря и лядвенца.
И когда настал день летнего солнцестояния во всем его великолепии, когда поплыл над долиной перезвон церковных колоколов в Брубю, Синтрам не выдержал. Ему казалось, что не только Бог забыл его, но и люди набрались нахальства и даже не вспоминали о его существовании.
Он решил поехать в церковь. Только представьте себе – Синтрам решил поехать в церковь! Ничего, они вспомнят Синтрама. Синтрама, предпочитающего ночь без рассвета, смерть без воскресения, зиму без весны.
Надел волчью шубу, меховые варежки, запряг Рыжего не в двуколку, а в сани, велел привязать к сверкающей, изукрашенной медными застежками сбруе зимние бубенцы. Словом, собрался так, будто на улице было не лето, а тридцатиградусная стужа. Сел в сани и погнал в Бру. Он воображал, что полозья саней скрипят из-за мороза, а белая пена на спине Рыжего вовсе не пена, а иней. Он не чувствовал жары, потому что от него самого исходил холод, как от солнца исходит тепло.
