Флагманским ранчо было и остается “Флаинг Ди” – то самое, в Монтане, которое я отсоветовала Теду покупать. В один прекрасный день Тед завязал мне глаза, повез меня в горы, высадил из машины, снял повязку и заявил: “Здесь мы построим себе дом, – и он указал на долину с ручейком. – Вот там я сделаю озеро, в котором будут отражаться Испанские пики. Это будет наш Золотой пруд”. Сказано – сделано. Он устроил озеро, а я обустроила дом. Мне хотелось иметь хотя бы один дом, который отражал бы мою личность и под крышей которого никто не спал с Тедом до меня.
Чуть ли не каждый день мы с Тедом катались верхом по зеленым холмам ранчо, по осиновым рощам, где разгуливали лоси, – огромные стада, сотни животных разом. К тому времени я привезла из “Лорел Спрингз” трех своих лошадей, двух арабской породы и паломино. Мне нравятся арабские – горячие, с норовом, чуткие и выносливые, как Тед. Чувствуешь их душу под собой.
Кроме того, мы рыбачили на мушку. Это спорт для асов, и хотя я тренировалась на специальных курсах, часто в конце дня чуть не ревела от отчаяния. Но благо Тед в среднем просиживал у воды сто дней в году, я считала своим долгом освоить этот вид рыбной ловли.
Ловля нахлыстом – это бесконечное унижение. Стоило мне загордиться, что я взяла новую высоту, как Тед покупал очередное ранчо с еще более быстрой речкой и еще более хитрой крупной рыбой, которую было еще труднее поймать. Однако я поняла, что его так привлекает в этом занятии: оно требовало тишины и полной, почти буддийской сосредоточенности. Если место не нравится или в голове бродят какие-то посторонние мысли, много не наловишь. Для Теда, который плохо справлялся со стрессом и не умел слушать, ловля на муху была целительной процедурой. Надо настроиться так, чтобы не упустить из виду ни одной мелочи в капризах природы – насекомых, которые могут роиться над водой (а могут и не роиться), высоту солнца в небе (то есть положение и длину собственной тени). Надо учесть и особенности подводной жизни, в которую ты вторгаешься.
В этом есть нечто плотское. Хауэлл Рейнз в своей книге “Ловля на мушку в период кризиса среднего возраста” так описывает магию рыбалки: “Представьте себе, что клетки костного мозга – особенно в зоне локтей – испытывают слабый, но продолжительный оргазм, и нейроны тихонько передают эту информацию”. Может, за это Тед и любит нахлыст!
За четыре года Тед приобрел четыре ранчо в Монтане примерно в двух часах езды друг от друга, и везде оказались разные условия для рыбалки. Летом мы запросто могли позавтракать и половить рыбу с утра пораньше на одном ранчо, затем за два часа доехать до другого, там устроить ланч и посидеть с удочкой после обеда, уехать на третье ранчо поужинать и порыбачить вечерком. Я уговорила Карен Аверитт, мою любимую подругу, администратора одной из моих калифорнийских спортивных студий, а позже – оздоровительного комплекса на ранчо “Лорел Спрингз” (потом она вышла замуж за работника на моем ранчо и музыканта по имени Джим), приехать вместе с семьей в Монтану, чтобы готовить и присматривать за домами Теда. В течение всех этих долгих летних месяцев я восхищалась тем, как ловко Карен паковала сумки-холодильники, загружала их в свой грузовик и умудрялась за один день трижды сервировать стол в трех местах. Могу добавить, что это продолжается и по сей день. Когда мы с Тедом разошлись, Карен пришла ко мне и сказала: “Джейн, я люблю тебя и всегда буду любить, но Тед нуждается во мне больше”. На полном серьезе!
Между прочим, если вам доведется поесть в одном из гриль-ресторанов Теда в Монтане (что я искренне вам рекомендую), в меню вы найдете блюда Карен, например мясо бизона в остром соусе “Флаинг Ди”.
Одно из самых дорогих моему сердцу воспоминаний о той поре – утиная охота с собаками в предрассветные часы, когда мы плыли по заболоченным речкам на Атлантическом побережье Южной Каролины мимо заброшенных рисовых заводов и хижин, оставшихся еще с рабовладельческих времен, и ждали восхода солнца в засаде, а собаки щелкали зубами то ли от холода, то ли от возбуждения; позади нас просыпался лес, серый туман плыл по верхушкам сосен, в мелких озерцах отражались розовые и красновато-лиловые рассветные лучи. Помню утреннюю охоту в лесу на куропаток, как искрилась на солнце усыпанная бисером росы паутина, словно сверкающие тиары, как бабочки-белянки взбивали крылышками бархатистый воздух, устраивая короткие передышки на стрелках леспедецы. Тед медленно вел меня по каналу Тай-Тай, по темным, солоноватым болотам в Хоуп-Плантейшн, вода в которых настолько недвижна, что на фотографии невозможно было отличить предмет от его отражения; Тед безошибочно узнавал в оранжевом всполохе, мелькнувшем вдали, алую пирангу, знал, где свила гнездо пара белоголовых орланов (этой твари у него, кажется, везде было по паре).
Божьи создания как будто понимали, что хозяин этой земли сумеет позаботиться о них, потому и селились на ней. На острове посреди озера, которое Тед сделал перед нашим домом на ранчо “Флаинг Ди”, обосновались канадские журавли. Однажды утром нас разбудил пронзительный крик, и Тед, сев в кровати, мгновенно сообразил: “Это журавлиха! У нее птенец проклюнулся”. Он оказался прав, мне прямо захотелось его расцеловать. Он помнил всех своих животных и особенно птиц. Где бы мы ни были, Тед узнавал на лету любую пташку, знал все птичьи брачные обряды и гнездовья. Но в ботанике он был не так силен, поэтому я решила стать экспертом в этой области. Первые годы с ним я провела, уткнувшись носом в землю и в книги о растениях, я собирала, сушила и определяла все новые виды цветов и трав, какие мне попадались. Через три года в моем гербарии была уже не одна сотня образцов, в том числе очень редких, и когда мы ехали верхом среди вечно меняющегося ландшафта, я с огромным удовольствием показывала их Теду. Я нашла прекрасную собственную нишу в его жизни.
Я затеяла еще одно творческое дело – фотосъемку его владений. Мне хотелось изучить их досконально, и я подумала, что надо попробовать запечатлеть их главные достопримечательности, а затем сделать для Теда и его детей альбом под названием “Дома́, милые дома́”. С годами имений становилось всё больше, и задуманный поначалу проект вылился в целое предприятие – вместо одного альбома для каждого члена семьи пришлось изготовить по пять.
Все мои начинания Тед встречал в штыки. Он чувствовал себя покинутым, говорил, что я ищу способ избежать близости (и был отчасти прав), обзывал меня трудоголиком, хотя сама я считала, что мне просто нужна творческая отдушина, и полагала, что, как говорил Марк Твен, настоящая работа – это забава, а вовсе не работа. Поскольку мне очень хотелось удовлетворить потребность Теда в сочувствии, я неохотно сдавалась. Но свои хобби упорно не бросала, тем более что отказалась от гораздо более важных вещей – хотя ни он, ни я в те годы этого не сознавали. В частности, я отказалась от собственного голоса.
Тед – единственный из моих знакомых, у кого больше оснований для того, чтобы принести людям свои извинения, чем у меня. Ему следовало бы попросить прощения у христиан, католиков, евреев, афроамериканцев и у папы римского. Он не признавал равноправия. Он ничего не мог с собой поделать и, точно ребенок, зачастую руководствовался сиюминутным порывом. Если что-то приходило ему в голову, он почти никогда не мог удержаться и не ляпнуть этого вслух.
