Однажды, по дороге в киностудию, я незаметно для себя заехала далеко в сторону, даже не знаю куда. Полагаю, я ненадолго отключилась. Я, конечно же, всячески старалась передать всю горечь своих реальных обид Глории, моей героине, которая свела счеты с жизнью, попросив своего партнера по танцам убить ее, как пристрелили бы лошадь со сломанной ногой.
Я дневала и ночевала на киностудии, не уезжая домой, в Малибу, – старалась глубже вжиться в образ Глории с ее отчаянием, да и просто не хотела возвращаться к Вадиму. Я поставила у себя в гримерной детский манеж, и Дот привозила мне Ванессу, так что я могла поиграть с ней и спеть ей песенку. Я помнила только одну колыбельную, которую пели мне самой в детстве, поэтому приобрела пластинку и выучила по ней все песенки. Я пела их Ванессе одну за другой – теперь она поет те же колыбельные своим детям. Несмотря на то что матерью я, по-моему, оказалась никудышной, рождение ребенка, к тому же девочки, упрочило мои связи с жизнью и женственностью – именно мои личные, без посредничества мужа. Казалось, даже линии моего тела стали изящнее.
Одну из ролей играл Эл Льюис, знаменитый “дедушка” из телесериала “Семейка Мюнстров”
[42]. Он подолгу просиживал у меня в гримерной, рассуждая о социальных проблемах, в частности много рассказывал о партии “Черные пантеры”
[43]. Марлон Брандо принимал горячее участие в ее деятельности, и Эл полагал, что я должна последовать его примеру. Я вспомнила тот разговор в Батон-Руже, когда снимался “Поторопи закат” и я впервые услышала о воинствующих группировках чернокожих. От Эла я узнала об убитых в Окленде “черных пантерах”, об арестах других членов этой партии и непомерно высоких суммах для их освобождения под залог, о том, что Брандо помог собрать деньги, чтобы внести залог и нанять адвокатов.
Я слушала и запоминала. Но не шевелилась.
Когда съемки кончились, мы уехали в Нью-Йорк, и я разыскала в Виллидже Пола Макгрегора, Вадимова парикмахера. Там я совершила свой первый “постриг”. Много лет волосы имели надо мной немалую власть. Наверное, я уже привыкла ими прикрываться. Моим мужчинам нравились блондинки с длинными волосами, поэтому я годами сохраняла этот стиль и уже забыла свой натуральный оттенок. “Сделайте что-нибудь”, – попросила я Пола Макгрегора, и он внял моей просьбе. Он сделал мне рваную стрижку, которая позднее прославила меня в “Клюте”, и покрасил волосы в более темный цвет, ближе к их естественному тону. Уже нельзя было сказать, будто я подражаю прочим женам Вадима, – я стала похожа на себя! С этого дня мне стало ясно, что с новой стрижкой можно начинать новую жизнь.
Вадим лишь слегка поворчал, но мгновенно понял, что стрижка – это мой первый решительный шаг на пути к независимости. Пока снимались “Загнанные лошади”, я как раз получила от режиссера Алана Пакулы сценарий “Клюта” с очень интересной героиней Бри Дэниел. Я тут же согласилась; фильм должны были снимать в следующем году.
Мы с моей новой прической, Вадимом и Ванессой вернулись во Францию. Бо́льшую часть года я покачивалась с Ванессой в гамаке между посаженными мною деревьями и старалась вжиться в роль мамы, хотя не понимала толком, как этого достичь. Оказывается, не все от природы способны быть родителями. Гораздо позже я поняла, что исполняла свои родительские обязанности точно так же, как их исполняли по отношению ко мне, – заботилась о внешнем благополучии, не задумываясь об индивидуальности своего ребенка. У меня в памяти отложилась одна яркая картина. Поздняя ночь, я никак не могу уложить Ванессу; я чувствую себя отвратительно, я опять страдаю от булимии; лежу на полу, на спине, Ванесса – у меня на груди. Она поднимает голову и неотрывно смотрит прямо мне в глаза. Мне кажется, что она заглядывает мне в душу, что она видит меня насквозь, она и есть мое сознание. Я пугаюсь и отворачиваюсь. Не хочу, чтобы меня видели насквозь.
Когда это случилось, я гостила в загородном доме у своей лучшей подруги Валари Лалонд, на десять лет младше меня. Валари была наполовину американкой, наполовину англичанкой, смешливой и остроумной. Она любила качаться в гамаке со мной и Ванессой и выводила из себя Вадима, потому что была очень хорошенькая, но предпочитала его обществу мое. Мы дружили все эти годы, и недавно я спросила ее, что она помнит о тех днях. Она начала с того, что я “много времени проводила наверху”. Конечно, так и было – я прикидывалась больной, чтобы оставаться наедине с собой. Кроме того, меня мучила булимия, хотя об этом никто не знал. И никто так никогда и не узнал. Скрывать это было не так уж трудно, тем более что никто особенно и не интересовался; я просто выходила из-за стола, поднималась на второй этаж, исторгала из себя всё съеденное и с веселым, довольным видом возвращалась обратно. Поскольку процесс рвоты вызывал ощущения сродни оргазму, изобразить удовлетворение было легко. Плохо становилось минут через двадцать-тридцать, когда из-за резкого снижения уровня сахара в крови на меня наваливалась усталость, и я ни физически, ни эмоционально не в состоянии была участвовать в общей беседе.
Я наблюдала за тем, как Ванесса каждый день и каждую минуту открывала для себя мир – в точности как я, когда была маленькой. Куда уходило время – самая большая наша драгоценность? Время таяло, а я превращалась вовсе не в гроздь гнева – гроздь должна быть крупная и сочная. Я превращалась в сморщенную сушеную ягоду, болтавшуюся на лозе. Надо было что-то делать. Поэтому я поступила так, как поступала всегда в критические моменты, оказавшись в замешательстве, – постаралась уехать из знакомой обстановки как можно дальше в надежде на то, что чужие лица и непривычный климат откроют мне меня саму, заставят задуматься о непростых проблемах, которые я прихватила с собой, и о том, имею ли я право, не лукавя, всё списать на сложившиеся обстоятельства.
Многие – Миа Фарроу, например, или “Битлз” – в поисках так называемой “духовной истины” уезжали в Индию и вроде бы находили там ответы. Поэтому я упаковала небольшой саквояж и отбыла в Нью-Дели.
Попав туда, я испытала глубокое потрясение. До сих пор бедность была для меня просто словом. Мне не доводилось бывать в странах третьего мира. Вскоре я поняла, что далеко не все видели то, что видела я. Однажды мне встретилась компания молодых американцев, я рассказала им о том, какое жуткое впечатление произвела на меня здешняя нищета, и услышала в ответ, что я “просто не понимаю Индию”, пытаюсь применить свои буржуазные идеи (и эти туда же!) там, где они не работают, что я ничего не соображаю, раз местные люди кажутся мне несчастными, и что их религия ставит индусов выше “таких вещей”. Под конец я повстречала нескольких американцев из “Корпуса мира”, которые копали колодцы и помогали людям. Они меня поняли – собственно, они и приехали сюда затем, чтобы помогать людям. Я едва не присоединилась к ним, но мне было на десять лет больше, чем им, и к тому же я не могла себе представить, как привезу в Индию Ванессу на то время, пока буду работать в “Корпусе мира”.
