До этого момента я думала лишь о том, что мы сделали с вьетнамцами. Теперь, глядя на мучения этого солдата, я вдруг поняла, что эта война – и американская трагедия тоже. Что мы сделали с нашими парнями?
Бедный папа. Он наблюдал за моими вояжами и всё больше волновался. Мне хотелось поговорить с ним обо всём, что я узнала, задать ему накопившиеся у меня вопросы, и я пробовала не раз, но он неизменно с раздражением отвечал общими фразами, дескать, что у меня может быть общего с этими людьми. Может, мне следовало попросить его поговорить со мной от имени Кларенса Дарроу
[48] или Тома Джоуда.
Например, однажды мы сцепились с ним из-за Анджелы Дэвис, негритянки, коммунистки, молодого профессора Калифорнийского университета. Я сказала, что, по-моему, нельзя было увольнять ее из университета за членство в Коммунистической партии, и папа возмущенно возразил. Потом ткнул в меня пальцем и заявил: “Джейн, если я узнаю, что ты коммунистка, я первый сдам тебя полиции”.
“Папа, да я не коммунистка вовсе!” – выкрикнула я и убежала к себе в комнату; бросилась на кровать – Одинокий рейнджер, никакой не коммунист – и накрылась простынями с головой, отчаянно пытаясь спрятаться от смысла папиных слов. Он меня сдаст? Меня – своего ребенка? Я понимала, что у него еще свежо воспоминание о Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и о Джозефе Маккарти, сломавшем жизнь и карьеру многим его знакомым. Понимала, что он за меня боится.
Я могу лишь вообразить, какая сумятица творилась в душе моего отца и какие страдания он испытывал из-за моих исканий, и сейчас меня переполняет любовь к нему за его неуклюжие попытки сохранить близость со мной. В свое время я смогу простить его за то, что ему не хватало той отваги, которой я от него ждала. По ролям, которые выбирает актер, можно судить о его стремлениях, но далеко не всегда – о том, как он живет.
К слову
Активное участие в митингах и демонстрациях 1970 года навсегда изменило меня в том смысле, что я стала иначе смотреть на мир и на себя в нем. Эти перемены по сей день определяют мою сущность, но теперь я, к счастью, способна выразить свои настроения более зрело – в первые годы после моего возвращения домой я совершила все мыслимые и немыслимые ошибки в своей публичной деятельности.
Я принялась ораторствовать – всегда и повсюду. Я устраивала пресс-конференции чуть ли не каждую неделю. Когда я давала интервью, мне не хватало благожелательности, я тараторила с плохо скрываемым раздражением, в моем голосе слышалось превосходство над простыми смертными. Мою речь замусорили словечки из лексикона левых, которые в моих устах звучали истерично и неискренне. Ты пытаешься доказать то, в чем сама не уверена. Это я виновата в том, что и пресса, и все остальные поглядывали на меня с недоверием, а то и с явной неприязнью. Я вылезала на трибуну и провозглашала себя “революционеркой”, а на соседней улице шла “Барбарелла”.
Задним числом мне стало ясно, что надо было побольше слушать и поменьше говорить, не гнать во весь опор. Неплохо было бы взять с собой Ванессу в поездки по стране. Было бы лучше и для нее, и для меня – для нас вместе. Надо бы, лучше бы, если бы. Сейчас мне противно вспоминать то время.
Когда мы с моим сыном Троем, к которому я часто обращаюсь за поддержкой в трудных ситуациях, просматривали записи интервью тех лет, мне хотелось воскликнуть: “Ну почему никто не попросил ее заткнуться?” Трой, как всегда разумный и великодушный, сказал: “Знаешь, мам, даосские мудрецы, узнав нечто новое для себя, надолго запираются где-нибудь и сидят в одиночестве, пока не достигнут просветления и не смогут учить. А ты, – он качнул головой и рассмеялся, – ты вышла на трибуну раньше, чем сама усвоила материал. Даже говорила не своим голосом. Ты еще не стала полноценной личностью. Это была не ты”.
Я попробую объясниться, а объяснение – это не извинения. Я потратила немало времени на то, чтобы понять, почему я вела себя так, а не иначе.
Отчасти потому, что такая я есть. Мною движут добрые чувства, но я не рождена для медленной езды. Я моментально схватываю картину и, если появляется какое– то дело, которое задевает меня за живое и кажется мне осмысленным, иду до самого конца, jusqu’au bout. Я искренне верила то в одно, то в другое, часто опираясь только на интуицию и эмоции, а не на трезвый расчет и cобственное “я” или на какую-то идеологию. Как сказал о себе английский сценарист Дэвид Хэйр, “я оказываюсь там, где хочу, раньше, чем успеваю всерьез задуматься о том, как бы туда попасть”.
Потом, время было такое. Я вернулась в Америку, раздираемую невообразимыми распрями. Казалось, всё вокруг вот-вот взорвется и грянет революция. Год назад в Париже я не нашла ничего из ряда вон выходящего в том, что студенты, чернокожие, рабочие и представители других социальных групп, отстаивавшие свои гражданские права, могут и впрямь свергнуть правительство. О последствиях я даже не задумывалась. Мне не приходило в голову, что это может вызвать ответную реакцию и формирование еще более деспотичного государства – во Франции тем дело и кончилось. Никто из известных мне людей уж точно не предложил ясной и более демократической альтернативы тому, что мы имели в США.
Я хотела, чтобы меня воспринимали всерьез, и ошибочно полагала, что чем воинственнее я буду себя вести, тем серьезнее ко мне отнесутся.
Я хотела стать лучше – и чтобы стало лучше. Меня не волновало мнение публики обо мне. Я была слишком погружена в то, что узнала, и изо всех сил старалась разобраться в информации и в текущих драматических событиях. Если бы у меня было более развито самосознание, я больше заботилась бы о своем имидже, думала о том, как мои речи и поступки отражаются на отношении ко мне и на моей карьере, и сумела бы избежать многих проблем. Хорошо это или плохо, вещи такого рода и по сей день меня мало интересуют. Лишь когда мы снимали “На Золотом пруду” и я познакомилась с Кэтрин Хепбёрн, которая всегда заботилась о своем имидже, мне пришлось задуматься о том, до какой степени я пренебрегаю моей собственной репутацией.
Я хотела стать ретранслятором, который стоит на горе, ловит слабый сигнал и распространяет его в большом радиусе. Сейчас, задним числом, дожив до того, что пишу обо всём этом, я не жалею о своем тогдашнем энтузиазме. Прояви я чуть больше осмотрительности, стала бы просто неравнодушным наблюдателем, каких много. Один из персонажей романа Э. М. Форстера “Говардс-Энд” говорит, что истину можно найти лишь в метаниях из одной крайности в другую и что “хотя главная цель – достижение гармонии, любые попытки установить ее в начале пути гарантируют бесплодность поисков истины”.
У меня сложилась устойчивая репутация марионетки, всегда готовой подчиниться мужчине, который дергает веревочки. В этом есть доля правды. Вплоть до шестидесяти лет недостаток уверенности в себе мешал мне почувствовать собственную значимость, если рядом не было мужчины, и мои мужчины воплощали в себе нечто, с чем, как мне казалось, я могла бы стать лучше. Но хотя каждый новый роман открывал какие-то мои новые грани, под конец я неизменно приходила к одному и тому же выводу: “Чего-то не хватает. Что-то становится не так”. Потом я еще какое– то время – не более нескольких лет – жила сама по себе, начинала понимать, чего мне не хватало, и в мою жизнь обязательно входила очередная незаурядная личность, Он, который мог бы меня вести. Марионетка не может жить без кукловода. Свенгали слепил из Трильби
[49] то, что нравилось и было нужно ему, без учета ее способностей. Что касается меня, я всегда завязывала новый роман где-то по пути к цели, и мой партнер помогал мне двигаться дальше. Мне было важно действовать именно по такому сценарию. Так я чувствовала себя, по меньшей мере, вторым капитаном своего корабля.
