Последние слайды демонстрировали удручающую ситуацию в Южном Вьетнаме – во что он превратился в результате вторжения США: бордели в Сайгоне, где вьетнамские девушки с накачанными грудями, в мини-юбках и бюстгальтерах пуш-ап, развлекали американских солдат; зловонные городские трущобы и изнуренные голодом беженцы с ввалившимися глазами, появившиеся из-за нашей “политики урбанизации”, целью которой было согнать крестьян с контролируемой вьетконговцами земли в города, где заправляли американцы и наш ставленник Тхьеу. Огромный рекламный баннер приглашал на прием к американскому доктору, пластическому хирургу, который увеличит грудь и сделает вьетнамские глаза более округлыми. Том сказал, что на это купились тысячи вьетнамок.
Я не могла вымолвить ни слова. Сначала Том показал мне древнюю культуру, выдержавшую вторжения чужеземцев, колониализм, муки и войны, а потом – как Соединенные Штаты пытались свергнуть эту цельную культуру и насадить вместо нее не демократию, а западную культуру потребительства с идеалами Playboy, из-за которых вьетнамские женщины начали стесняться своих азиатских миниатюрных форм и готовы были изуродовать себя, лишь бы выглядеть по-западному.
Я заплакала – от обиды и за них, и за себя. Этот момент Том описал в своей книге “Примирение”: “Я говорил о самом примитивном образе сексуальности, который она некогда пропагандировала, а теперь пыталась разрушить. Я взглянул на нее совсем иначе. Возможно, такую женщину я смог бы полюбить”. Никогда не подумала бы, что пройдут годы, и я изуродую собственное тело грудными имплантатами, предав те надежды Тома, а заодно и саму себя.
Если Тому в тот день показалось, что он смог бы полюбить кого-нибудь вроде меня, то я могу точно сказать, что влюбилась в него – по уши, на том самом месте и в тот самый вечер. Знаю: влюбиться из-за того, что тебе показали слайды на политическую тему, можно было только в семидесятых. Но, конечно же, я влюбилась прежде всего в Тома с его активистской жизнью и восприимчивостью, которую я сама наблюдала в нем. Я точно поняла, что он человек глубокий и тонкий, совершенно не похожий ни на одного из моих знакомых мужчин.
Мы предавались любви на полу гостиной, и вдруг он услыхал, что Ванесса просыпается. C реакцией леопарда Том привел себя в порядок и был готов прежде, чем она, пошатываясь со сна, спустилась в прихожую и вошла в комнату. Он присел перед ней, представился сам и спросил, как ее зовут и сколько ей лет. Я отметила, что он обращался к ней с искренним интересом – не тем сладеньким, снисходительным тоном, которым иногда говорят взрослые, стараясь подмазаться к ребенку. Еще один добрый знак.
Наши с Томом встречи стали более продолжительными. Я сидела у него на занятиях и поражалась его преподавательскому обаянию, тому, с каким восторгом слушали его студенты. Меня восхищал его стратегический ум. Он рассматривал с исторической точки зрения не только войну, но и многие другие вопросы. Великолепный оратор, он мог уловить, казалось бы, бессвязные, спутанные чувства людей и сложить их в цельное, понятное им мировоззрение. Во время наших бесед с его давними соратниками у меня дома вскрылась масса малопонятных мне политических нюансов; я чувствовала себя примерно так же, как с Вадимом, когда еще плохо знала французский.
Но далеко не только его острый ум сыграл роль в наших отношениях. Я была без ума от его колоритной ирландской веселости, которая удачно смягчала мою, как я считала, протестантскую сухость. Его едкий юмор, гибкое тело и забавная манера ходить, подволакивая ноги в резиновых вьетнамках и слегка подавшись вперед, словно на плечи его легла вся тяжесть вселенной, притягивали меня в не меньшей мере. И кроме того, у меня было ощущение, что он действительно хочет узнать меня. Он умел внушать женщинам, что перед ними – наконец-то! – тот самый мужчина, который способен проникнуть им в душу и понять их. Безусловно, я понимала, что накладываю на Тома идеализированный образ героя, в точности как он проецировал свои слайды на стену моей гостиной. Словно благородный рыцарь, он подоспел как раз вовремя, чтобы расставить всё в моей жизни по местам и спасти меня от хаоса. Бедный Том. Как обманчивы проекции! Наверно, никто из смертных не оправдал бы подобных чаяний.
Но не только этим он меня пленил – я впервые близко сошлась с человеком подобной биографии, то есть с американцем со Среднего Запада в третьем поколении, имевшим ирландские корни и занимавшимся во всех смыслах чистой работой. Он не был ни марксистом, ни маоистом, как нравится думать кое-кому из его критиков. Достаточно прочесть “Порт-Гуронское заявление” – программный документ движения “Студенты за демократическое общество”, одним из авторов которого был Том, – чтобы понять, насколько крепки в его политике демократические ценности.
Его мама Джин, похожая на воробушка, двадцать пять лет прослужила библиотекарем, не пропустив ни одного рабочего дня. Отец, Джек, работал бухгалтером в “Крайслер Корпорейшн”. Оба были родом из Висконсина, но в годы Великой депрессии семья перебралась в Ройал-Оук, пригород Детройта, где Том восемь лет посещал католический храм и приходскую школу.
Однако детство Тома было далеко не безоблачное. После Второй мировой войны его отец сильно запил, и спустя какое– то время его родители развелись. Джин посвятила себя сыну, замуж больше не вышла и с мужчинами не встречалась. Тогда, в начале шестидесятых, Том активно включился в борьбу за гражданские права, и его отец, консервативно настроенный республиканец, отказался общаться со своим единственным сыном – на тринадцать лет! Я часто размышляла о своем собственном дедушке, который полтора месяца не разговаривал с моим папой из-за того, что тот хотел стать актером, – но тринадцать лет! Том рассказывал мне о ссоре с отцом абсолютно спокойно, безо всяких эмоций. Но я могла только гадать, какой отпечаток наложила на Тома юность в доме с зажатым, необщительным отцом, который затем и вовсе перестал видеться и разговаривать с ним, и матерью, которая, хотя и была более или менее либеральной демократкой, боялась политической активности Тома.
Вероятно, вследствие этого Том, как и Вадим, мог заплакать из-за детей, животных или войны, но в любви и других интимных сферах, связанных, например, с потерей близких или предательством, никогда не проявлял сильных чувств – не мог позволить себе такой слабости. Эмоциональность презентации Тома маскировала его неумение открыто выражать чувства. Но я так привыкла к мужскому равнодушию, что Том показался мне самым чувствительным из всех знакомых мне людей, – а впоследствии я решила, что в наших трудностях, возникавших из-за недостатка открытости, виновата была главным образом я сама. Замечу, однако, что, если бы Том в то время обладал бы большим запасом эмоциональности, наверно, я в ужасе сбежала бы от него, сама не понимая почему. Жить в знакомой среде гораздо проще.
Но другие люди знали его с другой стороны. Однажды вечером, вскоре после того, как завязался наш роман, на пороге моего дома появилась женщина; ее звали Кэрол Курц, и она хотела видеть Тома. Я поняла, что ей надо встретиться с ним наедине. Я немного знала Кэрол Курц – они с мужем принадлежали к сообществу “красной семьи”. Я передала Тому ее просьбу, но он не пригласил ее войти, разговаривал с ней на лестнице. Через несколько минут вернулся в дом с сердитым видом. Я вышла проводить ее и увидела, что она плачет. Кэрол хотела восстановить контакт с Томом, утерянный после того, как его исключили из сообщества, и сохранить с ним добрые отношения. “У него нет сердца, он бесчувственный”, – сказала она. А я подумала: не может быть, чтобы она имела в виду моего Тома. Он не рассказал мне о том, что произошло между ними в тот день, но я никогда не забуду слов Кэрол, так сильно озадачивших меня.
