Через несколько дней меня везут из Ханоя на юг. Следом за нами едет автомобиль французского кинорежиссера Жерара Гийома с его маленькой съемочной группой. Гийом приехал в Ханой снимать документальный фильм и заодно решил заснять и мой визит. Поскольку моя задача – привезти доказательства и поведать об увиденном как можно более широкой аудитории, я рада его присутствию.
От некогда процветавшего индустриального центра Фули остались лишь случайно уцелевший остов какого-то здания, фрагмент двери и завалившийся набок шпиль храма. Город превратился в сплошные руины. Я вижу то, что по замыслу наших стратегов не должно было попасться на глаза американцам.
На обратном пути в Ханой, когда мы проезжаем поселок Дукзянг, воздушная сирена извещает нас, что мы должны проследовать в убежище. Мы в панике выскакиваем из машины и со всех ног бежим в прикопанный треугольный бункер, который быстро заполняется местными вьетнамцами. Следом за нами вваливается вся съемочная группа. Вдруг, перекрывая рокот моторов американских самолетов, по всей округе начинают громыхать вьетнамские противовоздушные орудия. Выстрелы раздаются один за другим. Интересно, наши летчики слышат собственную стрельбу? Как они это выдерживают? Не понимаю, как можно привыкнуть к этому душераздирающему звуку. Однако люди в убежище сидят с невозмутимым видом – разве что с любопытством поглядывают в мою сторону. Меня снова принимают за русскую, и когда Куок говорит им, что я американка, это вызывает возбуждение и неимоверную радость. С чего бы это? Почему они не орут на меня? Мне хочется крикнуть им: “Неужели вы не понимаете, что вас бомбит моя страна?” Неожиданно я ощущаю приступ клаустрофобии и настоятельную потребность выйти поглядеть своими глазами, что там творится, заснять самолеты – как они сбрасывают бомбы. Я хватаю свою камеру и, прежде чем Куок успевает остановить меня, выскакиваю наружу.
Тридцать лет спустя, в Калифорнии, за ланчем, Куок напомнит мне, как уговаривал меня вернуться в убежище, но я отказалась. Бедняга Куок. Мне следовало бы его послушаться. В конце концов, он отвечал за мою безопасность.
Налет заканчивается, и воцаряется оглушающая тишина. Всё произошло так быстро! Самолеты улетают, никто не пострадал, признаков разрушения – по крайней мере в пределах видимости – я не замечаю. Куок ведет меня к группе солдат, которые управляют ближайшей артиллерийской установкой. К моему удивлению, это оказываются молодые женщины, одна из них беременна. Беременность и война. Если она на что-то надеется, то и мне можно, думаю я. Я немедленно решаю родить ребенка от Тома – как символ завещания будущему нашей страны.
Выясняется, что в той одежде, которую я взяла из дому, на улице жарко, поэтому госпожа Ти ведет меня в небольшой магазин рядом с отелем, и я приобретаю свободные черные брюки с резиновыми вьетнамками. Я посещаю школы в окрестностях города. На вопрос, не мешает ли война учебе, мне отвечают, что, наоборот, в северных областях страны удалось намного повысить процент грамотности. Поразительная тяга к знаниям для народа, который из колониального строя (когда образование было доступно лишь немногим избранным) попал сразу в войну.
Меня везут на ханойскую киностудию, где я встречаюсь с режиссером и смотрю, как Ча Зянг, вьетнамская кинозвезда, играет эпизод из фильма про героиню войны. Удивительно, что под бомбежками всё равно снимается кино. Ча Зянг – моя ровесница из Южного Вьетнама, редкостная красавица с бездонными печальными глазами. Она тоже ждет ребенка. Никогда не забуду ее лицо.
Нгуен Динь Тхи – известный вьетнамский писатель, и поскольку он говорит по-французски, мы можем побеседовать в саду отеля без переводчика. Он тоже оказался красавцем, похожим одновременно на историка Говарда Зинна и на моего отца, но с вьетнамскими чертами – высокий, худощавый, с выразительными руками и черными волосами, зачесанными надо лбом, как у папы в “Молодом мистере Линкольне”. Мне очень приятно с ним разговаривать, и дело не только в его внешности – у него особая манера вставлять в рассказ о борьбе своей родины краткие и точные метафоры; он преподносит их со смехом, радуясь им не меньше, чем его собеседник. “Мы живем в очень необычных условиях, и благодаря этому у нас выработалось необыкновенное терпение”, – говорит он. Затем внимательно смотрит на меня, желая убедиться, что до меня доходит смысл сказанного, и продолжает: “Здесь, в горах, на севере, есть огромные карстовые пещеры. Мы знаем, что их создали не великаны, обладающие сверхъестественной силой. Их проделали в горах крохотные капельки воды”. И его лицо расплывается в широчайшей улыбке – вот ведь мелочь какая, а может рано или поздно дать невероятный результат.
В 3 часа ночи в замаскированной машине мы выезжаем из отеля в Намсать, расположенный в сорока милях восточнее Ханоя. Едем ночью, чтобы не попасть под американские бомбы. Вчера 20 иностранных корреспондентов приехали осмотреть повреждения дамб, обстрелянных три дня назад, и во второй раз стали свидетелями атаки с воздуха. Двенадцать “Фантомов” и “А-7” спикировали в небе над насыпями, где стояли журналисты, сбросив множество бомб и ракет. Как написал 11 июля репортер из агентства “Франс-Пресс”, “всем было очевидно, что атаковали именно систему дамб”.
Соединенные Штаты именно это отрицали. Именно это я и собиралась заснять на пленку.
Когда мы подъезжаем к провинции, начинает светлеть. В полях уже вовсю трудятся люди. Мне объясняют, что они работают в основном ночью, когда бомбежки менее вероятны. Сложная, разветвленная система насыпей защищала земли от затопления.
С нами опять приехали киношники. Мы идем по узким, раскисшим дорожкам между рисовыми полями. Невозможно не извозить в грязи гипсовую повязку, но я хотя бы иду – и без костылей. Солнце поднялось высоко, по моему телу струится пот. Прямо над нашими головами проносится стайка птиц, похожих на скворцов. Я вижу впереди свою первую дамбу, ее склон поднимается над полем метров на восемь-десять; она полностью выстроена из грунта. По ее гребню едут несколько мужчин и женщин на велосипедах и еще несколько повозок, запряженных буйволами. Интересно, им так же жарко, как и мне, или они уже не чувствуют зноя? По другую сторону – река Тхайбинь.
Тот объект, который вчера утром подвергся атаке во второй раз, имеет особое стратегическое значение: здесь дамба удерживает воды шести встречающихся рек. Недели через две все эти потоки хлынут с гор. Мне рассказывают, что с 10 мая американские самолеты бомбили Намсать восемь раз и четыре раза бомбили дамбы. Все понимают, что самолеты еще вернутся, но повсюду на полях люди, по колено и локоть в грязи, сажают рис и тащат огромные корзины с землей, чтобы заделать бреши в насыпях.
Кто-то из членов комитета объявляет, что я американская актриса, и мне приветственно машут и улыбаются. Почему? Почему они не грозят мне кулаками и не выкрикивают ругательства? Я на их месте так и поступила бы. В их дружелюбии я вижу индифферентность, мне очень хочется схватить их за шкирки и хоть что-то вбить им в головы. Да разозлитесь же вы, черт возьми!
Я стою на насыпи и оглядываюсь вокруг. Я не вижу ни военных или промышленных объектов, ни линий передач – сплошь рисовые поля. Потом на обеих сторонах дамбы замечаю оставшиеся после бомбежек воронки – зияющие дыры, местами до десяти метров в диаметре и восьми метров глубиной. Дно воронок, говорят мне, ниже уровня моря. Огромную прореху в дамбе почти засыпали, но гораздо больше тревоги внушает вероятность попадания в склоны насыпи. Это может сильно всколыхнуть нижние слои, и по бокам поползут глубокие трещины. Сбрасывают и авиабомбы, предназначенные для уничтожения людей; они попадают в дамбу под углом, залегают под землей, а впоследствии срабатывают. На снимках аэроразведки ущерб такого рода не фиксируется. Если их вовремя не ликвидировать, объясняют мне, поврежденная дамба не выдержит давления воды, уровень которой вскоре достигнет шести-семи метров над землей, и угроза затопления нависнет над всей восточной частью дельты Красной реки.
