Меня ведут к другой главной дамбе в провинции Намсать, на реке Киньтхай; несколько дней назад ее почти полностью разрушили. Вести восстановительные работы рядом с неразорвавшимися бомбами крайне рискованно. Жители провинции готовятся к самому худшему. Мне говорят, что здесь у всех есть лодки, люди укрепляют крыши и верхние этажи домов, исследователи пытаются вывести сорта риса, которые могут расти под водой.
На бровку воронки садится бабочка-белянка. Мелочь.
Вернувшись в Ханой, я рассказываю по радио о том, что видела:
Вчера утром я ездила в провинцию Намсать, чтобы посмотреть, насколько пострадали дамбы в этом районе… Без этих дамб 15 миллионов жизней окажутся в большой опасности, люди погибнут от наводнения и голода… Я призываю вас задуматься о том, что вы делаете. Там, где я вчера была, нет ни военных объектов, ни важных магистралей, ни линий связи, ни крупных промышленных предприятий, и в этом легко убедиться. Там живут крестьяне. Они выращивают рис и разводят свиней… Много лет назад на американском Среднем Западе фермеры были точно такими же. Возможно, ваши бабушки и дедушки были такими же, как эти крестьяне… Пожалуйста, подумайте, что вы делаете. Неужели эти люди – ваши враги? Что вы спустя годы скажете своим детям, когда они спросят, за что вы воевали? Что вы сможете им ответить?
Меня везут на юг, в поселок Намдинь, на который 18 июня сбросили 50 бомб, в результате чего было разрушено 60 % строений. Люди неустанно трудятся, стараясь восстановить свои дома, но Куок говорит, что этот район бомбят чуть ли не ежедневно. На днях кубинский посол в Ханое рассказывал мне, что десять с лишним кубинцев, привычных к работе на вьетнамских полях, часа три потаскали землю на дамбы и выбились из сил. Может, им надо было выпить чаю из корневищ хризантемы.
Мы возвращаемся в Ханой по обрамленной деревьями сельской дороге, мимо деревень и рисовых полей. Внезапно водитель тормозит и что-то быстро говорит Куоку по-вьетнамски. “Скорей, – командует Куок, – сейчас начнется обстрел!” Я ничего не слышу, но вьетнамцы натренировали слух за эту нескончаемую войну, а я – еще нет.
Куок велит мне выйти из машины и немедленно залезть в один из “люков” на обочине. Такие норы, достаточно большие, чтобы там мог поместиться человек, вырыты вдоль дорог повсюду в Северном Вьетнаме, примерно через каждые пятьдесят футов. В городах они сделаны из бетона с бетонными же крышками; в сельской местности просто роют в земле ямы и закрывают туго сплетенными соломенными крышками, чтобы защититься от смертоносных осколков.
Мне еще трудно бежать быстро, но я бегу со всей мочи, как вдруг меня хватает сзади молодая вьетнамская девушка со связкой учебников на плече, перевязанных резиновыми ремнями. Она тащит меня за собой по дороге и жестами велит лезть в яму перед домом с тростниковой крышей. Пропустив меня вперед, она вклинивается вслед за мной и тут же накрывает нас соломенной крышкой. Это укрытие рассчитано на одного – мелкого – вьетнамца. Но нас двое, и наши тела тесно прижаты друг к другу. Ее рука обнимает меня за талию, мои руки лежат на ее плечах, локти впиваются в бока. Через считаные секунды земля начинает вибрировать от рокота бомбардировщиков у нас над головами, затем следует глухой удар, еще один, и земля сотрясается, видимо, от падающих бомб. Кажется, совсем рядом, хотя точно оценить расстояние нельзя. Затем тишина. Девушка прижимается щекой к моей щеке. Я чувствую движение ее ресниц и тепло ее дыхания. Этого не может быть. Не может быть, чтобы я сидела в одной яме с вьетнамской девушкой, которая помогла мне спастись от американских бомб. Вот сейчас я очнусь, и окажется, что это сон.
Однако я слышу, как Куок кричит мне, что можно вылезать (в деревнях сирен не бывает). Девушка отодвигает крышку и выбирается наверх, и я ощущаю солнечное тепло на своей макушке. На краю ямы лежит маленькая стопка учебников, перетянутая черным резиновым ремнем, на том самом месте, где ее бросили. Куок помогает мне вылезти. Вдали видны облачка дыма – значит, бомбы упали не так близко, как я думала.
Я плачу и без конца повторяю, обращаясь к девушке: “Простите, ох, простите меня, простите”. Она прерывает меня и что-то говорит по-вьетнамски – вовсе не сердито, абсолютно спокойно. Куок переводит: “Не надо из-за нас плакать. Мы знаем, за что боремся. Жалеть надо вашу страну, ваших солдат. Они не знают, зачем воюют против нас”. Я гляжу на нее. Она в ответ смотрит прямо мне в глаза. Решительно. Уверенно.
За последние тридцать лет я не раз вспоминала этот случай. Ни с того ни с сего какая-то школьница в норе преподнесла мне урок о том, что война – это не их проблема, а наша! Как ни трудно в это поверить, но всё это действительно произошло – и не по заранее подготовленному сценарию. Невозможно было предугадать, что авианалет застигнет нас ровно в этом месте, и невозможно было подстроить, чтобы ровно в этом месте оказалась эта девушка.
На обратном пути в Ханой я размышляю о том, не служит ли Вьетнам этакой чашкой Петри, в которой Господь Бог выводит новых, более приспособленных к жизни особей. Дэниел Берриган однажды назвал себя и вообще всех борцов “неизлечимо больными идеализмом” – мне приятно, что и я такая же. Но пройдет немного времени, и окажется, что божественная сила не имеет ни малейшего отношения к тем поразительным событиям, при которых я присутствовала.
Мой визит во Вьетнам близится к концу. Меня пригласили на специальный просмотр спектакля Ханойского передвижного театра драмы по пьесе Артура Миллера “Все мои сыновья”. Вероятно, там хотели, чтобы я, американская актриса, вынесла свое суждение о постановке. Это история об американском владельце завода (в пьесе он именуется Фабрикант), где во время Второй мировой войны выпускались детали для бомбардировщиков. Он обнаруживает в этих деталях дефект, который может стать причиной аварии, однако боится упустить выгодный госзаказ и никому ничего не говорит. Но он дорого заплатил за это – один из его сыновей, пилот, погибает в авиакатастрофе, которая происходит из-за механического повреждения в самолете. Другой его сын знает, в чем дело, и проклинает своего отца за молчание и алчность, погубившие его брата.
Мне говорят, что театр ездил с этой пьесой в города и села, недавно подвергшиеся бомбардировкам. “Артур Миллер?” – недоумеваю я. В разгромленных вьетнамских городах?
Представление идет на уличной сцене. Я не могу оценить постановку, да и желания нет. Примечателен сам факт постановки, а не то, хорошая она или плохая. Рядом со мной сидит режиссер; он наклоняется ко мне и спрашивает: “Фабрикант так должен выглядеть? Мы не знаем”.
На актере, который играет владельца завода, двухцветные коричнево-белые туфли со шнурками, желтые брюки и галстук-бабочка… в горошек, если я ничего не путаю. “Да, – отвечаю я. – Всё отлично”. Я знаю одного преуспевающего архитектора, который так одевается.
После спектакля мы все фотографируемся вместе. Потом я спрашиваю режиссера, почему они выбрали для гастролей именно эту пьесу. Вот что он сказал:
В этой пьесе показано, что американцы бывают плохие и хорошие. Мы должны помочь нашим людям научиться различать их. У нас маленькая страна. Мы не можем позволить нашему народу ненавидеть американцев. Война когда-нибудь кончится, и нам надо будет дружить.
