Я опять онемела. Что я могу произнести в ответ на эти в высшей степени прекрасные и мудрые слова? Могу лишь обнять этого человека. Я перешла на следующий уровень глубокого уважения. Мне наконец становится понятно, почему меня здесь так встречают и почему вернувшиеся из Вьетнама американцы тоже рассказывают о дружелюбном приеме. Это не случайное совпадение и не какое– то племя высших существ. Формирование такого отношения и мировоззрения потребовало от коммунистического правительства Северного Вьетнама титанических усилий, доброй воли и стратегического мышления. Этот спектакль тому пример.
“Все мои сыновья” – это пьеса о предательстве, об отце, который предает своего сына. Для меня война – это предательство: правительство США предало собственный народ, его сыновей. Театр помогает вьетнамскому народу простить наше правительство. Почему же мне это дается тяжелее?
Я начинаю понимать, что затеять войну легко. Восстановить мир труднее. Планомерно и кропотливо возводить мосты очень нелегко.
Я в этом деле новичок. Я впервые попадаю в революционную ситуацию. Я еще не знаю той исторической закономерности, что революционеры кажутся поэтами, пока идет борьба, а когда революция заканчивается и формируется государственный аппарат, всё выглядит куда мрачнее. Но сейчас, в Ханое, я не пытаюсь заглянуть вперед и защититься с флангов от вероятных последствий войны. Мне известно только то, что я вижу и чувствую.
Это вовсе не означает, что я желаю своей стране “поражения” в войне. Я не желаю нам гибели. Я просто хочу, чтобы мы ушли.
Перенесемся в 2002 год. Я снова встречаюсь с Куоком, на этот раз в Калифорнии, Маленьком Сайгоне, в округе Ориндж, где осело много вьетнамцев. Он постарел, как и я, но взгляд по-прежнему теплый и всё то же плутовское выражение округлившегося лица. Он возглавляет делегацию молодежи, которая приехала в США из Ханоя. Мы беседуем за ланчем, в компании с Джоном Маколиффом, моим старым знакомым с военных дней.
– Та девушка, которая затащила меня в яму, – говорю я. – Как ей удавалось так… глубоко мыслить… особенно при такой кошмарной жизни?
– Обычная девушка, – отвечает Куок. – Многие ваши молодые тоже так мыслят. Просто так получилось, что именно она в тот день вам это показала. Наша молодежь немало знает о вашей стране. У нас читают Марка Твена, Хемингуэя, Джека Лондона.
Возвращаемся в Ханой: на сегодня у меня запланирована встреча с семерыми нашими военнопленными, что американцы не раз делали и до меня. Из лагеря – из зоопарка – в штаб-квартиру армейской киностудии на окраине Ханоя, где должна состояться наша встреча, пленных привозят в автобусе с затемненными окнами. Французская съемочная группа уже прибыла, но удается заснять только самое начало разговора, после чего киногруппу просят удалиться. Потом я продемонстрирую эту запись на пресс-конференции в Париже. Пленные, в полосатой тюремной одежде, сидят рядком, а я сажусь перед ними. Помимо кинооператоров в комнате присутствуют несколько вьетнамцев – очевидно, это охрана. Ребята в неплохой форме, выглядят здоровыми. Один из них находится в заключении с 1967 года, другой – с 1971-го, остальные попали в плен в нынешнем, 1972 году. Все они публично выступали за прекращение войны и подписали эмоциональное антивоенное воззвание, которое отправили с предыдущей американской делегацией в Ханое.
Я начинаю с общеизвестных фактов – я против войны и решила приехать сюда, чтобы составить отчет о разрушениях дамб бомбежками. Это ни для кого не секрет: у них в камерах есть настенные радиоприемники, о чем я не знала, и они слышали некоторые мои выступления. Кто-то говорит мне, что они тоже против войны и желают Никсону проиграть на грядущих выборах. Они опасаются, что, если он снова победит, война продолжится (и они правы, так и будет), и бомбы могут угодить в их тюрьму. О подобных жалобах я слыхала и раньше, от бывшего военнопленного Джорджа Смита и тех, кто получал письма из Вьетнама от своих родных, угодивших в плен. Они хотят через меня попросить своих родственников проголосовать за Джорджа Макговерна.
Мой вопрос, применялись ли к ним пытки или методы психологического давления, вызывает у них улыбки – такого на их долю не выпадало. Не могу назвать атмосферу непринужденной. Вовсе нет. По понятным причинам обстановка напряженная и тягостная. Кроме того, всегда присутствует хотя бы один охранник. Лишь немногое из сказанного свидетельствует о глубоких переменах, которые произошли в этих людях за время заключения. Один парень говорит, что читает сейчас книгу Американского комитета Друзей на службе обществу и постепенно понимает, насколько очерствел душой за шестнадцать лет в армии. Другой человек, подполковник ВМС по имени Эдисон Миллер, рассказывает, что тоже много читает в тюрьме и пишет книгу об истории Вьетнама.
Крупный, импозантный мужчина в середине ряда, капитан ВМС Дэвид Хоффман, гордо размахивая рукой у себя над головой, говорит: “Пожалуйста, когда вернетесь в Америку, передайте моей жене, что моя рука зажила”. Он сломал ее, когда катапультировался из самолета. Я обещаю передать это его жене – что и делаю сразу по возвращении.
Минут через двадцать всех семерых уводят. Хотя все вроде бы говорили искренне, я понимаю, что они могли и соврать ради собственной безопасности, но следов пыток – по крайней мере недавних – я точно не вижу.
Наступает финал моего визита в Северный Вьетнам. Вопреки своим прежним уверениям, что военные объекты меня не интересуют, я намерена там побывать – как раз сегодня.
В том, что американцам, приехавшим в Северный Вьетнам, предлагают осмотреть вьетнамские военные объекты, нет ничего из ряда вон выходящего, надо только обязательно надеть каску вроде тех, что мне выдавали во время воздушных налетов. Меня везут куда-то за город, где располагается противовоздушная зенитная установка. Там нас приветствуют человек 10 молодых вьетнамских солдат в военной форме. Фоторепортеры и корреспонденты уже тут как тут – ни разу в Ханое я не встречала столько представителей прессы в одном месте. Как выяснилось позднее, среди них были и японцы.
Видимо, сегодня особый день.
Куока со мной нет, но другой переводчик объясняет мне, что солдаты хотят спеть для меня. Он становится рядом со мной и переводит слова на английский. В песне поется о том дне, когда Хо Ши Мин провозгласил на ханойской площади Бадинь независимость Вьетнама. Я слышу эти слова: “Все люди рождены равными. Всем даны неотъемлемые права, в том числе право жить, быть свободными и счастливыми”. Я аплодирую со слезами на глазах. Эти молодые ребята не должны быть нашими врагами. Они прославляют те же ценности, что и американцы. Песня заканчивается припевом о солдатах, которые клянутся сохранить “синее небо над площадью Бадинь” чистым.
Солдаты просят меня тоже спеть. Я была к этому готова. Перед отъездом из Штатов я разучила песенку, которую сочинили студенты из Южного Вьетнама, выступавшие за мир. Я исполняю ее с чувством – самой смешно, но мне всё равно. Вьетнамский язык очень трудный для иностранца, и я понимаю, что коверкаю слова, однако к моим стараниям отнеслись одобрительно. Все, включая меня, улыбаются и хлопают в ладоши. Этот последний день меня пьянил.
