Оглядываясь назад, я не променяла бы Уодсуорт ни на что другое, но сейчас не вижу необходимости стиснув зубы доказывать свою политическую честность. Вовсе не предосудительно нанять за достойную оплату с компенсационными выплатами кого-нибудь, кто поможет вам поддерживать чистоту и уют в доме, если вы можете себе это позволить и если материальные ценности – не главное в вашей жизни.
Во время беременности я много занималась различными исследованиями для фильма, над которым работали Брюс и Нэнси. Съездила в Сан-Диего, чтобы побеседовать с женами бывших “вьетнамцев”. “Я обращаюсь к мужу, а будто никого и нет. Он опустошен. Мне кажется, я слышу, как внутри него отзывается эхо моего голоса”, – рассказывала одна из них. Передо мной начал вырисовываться образ моей героини – мой муж уезжает на войну, а я остаюсь и, завязав отношения с парализованным солдатом в госпитале, переживаю перемены в себе.
Я многое узнала от ветерана по имени Шад Мешад, который служил во Вьетнаме военным психологом. Он был дружен с Роном Ковиком и, такой же харизматичный и бесстрашный, умел найти подход к бывшим “вьетнамцам” с их проблемами, дружно потянувшимся в теплые края – на юг Калифорнии. К тому времени, как мы познакомились, он был уже полноправным штатным сотрудником крупнейшей в Калифорнии психиатрической клиники для ветеранов – госпиталя Уодсуорт в Брентвуде, расположенного в соседнем с Санта-Моникой регионе. Тогда те симптомы, которые проявлялись у ветеранов Вьетнама, не относили к какому-либо медицинскому диагнозу. Лишь спустя годы медики описали эту симптоматическую картину как посттравматическое стрессовое расстройство, и то лишь благодаря настойчивому труду способных к состраданию докторов – Роберта Лифтона, Леонарда Неффа, Хаима Шатана и Сары Хейли, – а также самих ветеранов. Но к мнению Шада ветераны прислушивались. Он организовал групповые занятия в Венисе, Санта-Монике, Уоттсе и в пригородах и свел Брюса и Нэнси со многими членами этих групп.
Рон Ковик пригласил меня в Лонг-Бич в ветеранский госпиталь на митинг Комитета по правам пациентов, где и сам проходил лечение. Он хотел, чтобы я услышала из уст его товарищей, насколько там плохие условия. В полдень на лужайке за отделением, где лежали парализованные, собралось несколько сотен человек, большей частью на каталках и в инвалидных креслах. Рон и другой бывший морпех по имени Билл Унгер распространили брошюрки с анонсом моего визита. В знак протеста собрался еще один митинг – ветеранов Второй мировой и Корейской войн; они размахивали флагами и распевали патриотические песни, чтобы выдавить нас с лужайки.
Не помню своих слов, обращенных тогда к ветеранам, но помню, как шокировали меня их слова. Ребята из отделения для парализованных говорили, что мочеприемники не опорожняют вовремя, и моча вечно проливается на пол через край, что пациенты лежат в собственных испражнениях, и у них образуются гнойные пролежни, что даже если нажимаешь кнопку, никто не отзывается на вызов, а недовольных переводят в психиатрическое отделение и глушат аминазином, а то и вовсе отправляют на лоботомию. Рон прокатился в своем кресле по другим отделениям и с помощью скрытого диктофона записал эти рассказы, а журналист Ричард Бойл подтвердил их правдивость, когда работал над статьей для газеты Los Angeles Free Press. Я немедленно отправила в госпиталь Нэнси Дауд и Брюса Гилберта, чтобы они увидели всё своими глазами, и все эти материалы нашли отражение в фильме “Возвращение домой”.
Шел 1973 год. Это был последний рывок перед концом войны, а еще 73-й стал для меня годом рождения Троя. У наших друзей Джона Войта и его жены Марчелины недавно родился мальчик, Джеймс, и они порекомендовали мне пройти курс для будущих матерей у Фемми Делайзер, которая занималась с ними и жила тут же, в Оушн-Парке, чуть южнее нас.
Однажды утром, когда мы с Кэрол стояли на крыльце, у меня отошли воды. На этот раз я была к этому готова, да и вообще всё шло по-другому. Начать с того, что я была полноправной участницей процесса – Фемми за этим проследила. Никто не собирался прописывать мне лекарства без моей просьбы, медсестра не стремилась показать, что она лучше меня знает, как мне рожать. Я бодрствовала, рядом со мной находились Фемми с Томом и Кэрол, и хотя под конец, перед тем как меня увезли на каталке в родильную палату, я взмолилась об обезболивании, Трой появился на свет раньше, чем лекарство успело подействовать, так что фактически роды были абсолютно естественными.
Том принял рождающегося из меня ребенка, и в то же мгновение я увидела в зеркале у себя над головой, что это мальчик. Троя О’Донована Гэрити положили мне на грудь, и, слегка одуревшая, я с изумлением отметила, что он не кричит. Плакал Том. Плакала я. А Трой не плакал. Я ни разу не слыхала о том, чтобы новорожденные не кричали, и углядела в этом предзнаменование – его жизненный путь будет счастливым.
В первые недели я ни в какую не позволяла Тому взять на руки или перепеленать Троя. Думаю, я просто защищала свои владения, как человек, который знает что делает. Это была единственная область, где я, уже имевшая одного ребенка, ориентировалась лучше Тома и не собиралась уступать первенство. Но когда я всё-таки уступила, меня до глубины души тронуло то, как нежно Том обращался с сыном и как трепетно относился к отцовству. Он часами лежал обнаженный с Троем на животе и о чем-то ворковал с ним. “Там и тогда… я дал обет: до тех пор, пока этот малыш не станет взрослым мужчиной, я буду подстраивать свою жизнь под его нужды”, – написал Том в своей автобиографии. По-моему, ничто не могло в такой степени смягчить сердце Тома, как рождение Троя. Несмотря на наш с Томом развод спустя шестнадцать лет, он остался верен своей клятве и всегда был внимательным и заботливым отцом.
Я выступала с антивоенными речами в кампусах по всей Калифорнии почти до самого дня родов. Мой огромный живот, обычно прикрытый ярким вязаным пончо темно-красного цвета, напоминал демонстративно задранный нос корабля. Уже через несколько дней после того, как родился Трой, я вернулась на трибуны и всюду таскала его с собой. Это было совсем не то, что с Ванессой. В немалой степени это происходило из-за Тома: ему претила мысль, что можно оставить Троя, он был категорически против нянь, а ни один из нас не хотел бросать свое дело, и при таких условиях между мной и моим сыном складывались иные отношения, нежели были у меня с Ванессой. Наверно, впервые я понимала, для кого выступаю.
Когда я кормила Троя и он подолгу внимательно смотрел на меня из-за моей груди я сознавала, что моя любовь оставляет отпечаток в его душе, и мои прикосновения, как и эти долгие переклички взглядов между нами, очень важны. Я знаю, что ко многим матерям это приходит само собой, но со мной было не так – отчасти из-за последствий моего раннего детства. С годами я больше узнала о том, что значит быть родителями, и теперь понимаю, что если не зажили еще собственные раны – а мои не зажили, – то открыть свою душу ребенку бывает крайне нелегко, и ты стараешься от этого уклониться. Я всё время работала и таким образом уходила от контакта. Когда Трой родился, я только начала выздоравливать и с грустью сознавала, что даю сыну нечто, чего недодала Ванессе, – это было и горько, и радостно. Ей было без малого пять лет, когда появился Трой, и весь первый год его жизни она постоянно кочевала из Оушн-Парка, где жили мы, в Париж, где жил ее папа, и обратно.
