Максим не таясь женихался с Пелагией. Иванова печаль прошла: отодрал-таки от сердца напрасную присуху. Он уже говорил с ней без смущения, и она стала глядеть на него в оба глаза, только отчего-то опасливо и удивленно, хотя Иван ни словом, ни взглядом не напоминал того, что случайно подсмотрел в зимовье на Кети.
— Ух! — тряхнул головой Максим. — Гора с плеч! — взглянул на Пантелея с благодарностью. — Чего это он? — спросил, кивая на Синеульку.
Пьяный тунгус-новокрест сидел в углу, свесив косматую голову, и выставлял в сторону говоривших руку со сложенной дулей.
— С родней все спорит. Мысленно! — как от пустячного, отмахнулся Пантелей. — После промыслов получил свой пай, погулял с недельку, а потом, как умный тунгус, оленей купил, поехал к родне с подарками. Только вскоре вернулся гол как сокол. С тех пор, пьяный, все с родственниками спорит.
Максим удивленно покачал головой, перестал обращать внимание на Синеуля, будто в углу вместо мужика был пень.
— Пелашка-то что удумала? — обиженно сверкнул глазами на Ивана. — Венчать нас в пост поп Кузьма отказывается. Да мне и заплатить нечем. Подруг-то после Рождества под венец поведут, а ей в невестах ждать надо, когда я из Кетского вернусь. Ревет белугой — оставайся, и все! Ну как я, служилый, останусь, если воевода велит? А с кабалой как быть? Ради нее ведь дал ее на себя! — мотнул стриженной в круг головой. Чистая волна русых волос, еще белевшая по кончикам изморозью, рассыпалась по вороту льняной рубахи.
— Хочешь, чтобы я пошел в Кетский? — спросил Иван.
— Как ты пойдешь, если кабала на мне? — Максим бросил на Ивана рассерженный и туманный взгляд. — Тебя там вокруг пальца обведут. — Он помолчал, глядя на огонь, и горько усмехнулся: — Однако повезло тебе! Девка сильно вздорная. Меня слушать не хочет, — метнул на Ивана затравленный взгляд. — Вдруг тебя послушает? Ты ей скажи: никак нельзя мне не уйти.
— Из меня говорун! — хмыкнул Иван и кивнул на товарища. — Вот Пенда — краснобай! Захочет, черта уговорит!
Пантелей встрепенулся, с любопытством спросил, о чем речь. Казаки наперебой стали рассказывать, как сватали невест. Пантелей посмеивался, то и дело переспрашивая подробности. Угрюм водил настороженными глазами с одного говорившего на другого.
— Хорошую девку взял бы за себя! Но такая за мной не пойдет! — рассмеялся Пантелей, ощерив зубы в бороде. — А то бы выкупил с прибытком: истомился жить без жены… Все блужу с ясырками да с инородками.
Максим опасливо схватил сермяжную шапку, торопливо накинул на плечи тулуп. Пантелей развязал кожаный мешок, вынул связанных в сорока соболей. Потряс их, расправляя.
— Все клейменые. За десять рублей отдашь не торгуясь. А если поторгуешься, то продашь с прибылью, чтобы на свадьбу что-то осталось. Когда сможешь, Ивану долг отдашь, — протянул распушившуюся связку Максиму.
Тот, рассматривая мех, придвинулся к ледышке окна, пощупал мездру.
— Какой залог возьмешь? — спросил вкрадчиво.
— Об этом с Похабой договаривайся.
Иван отмахнулся от взгляда товарища, как от самого пустячного дела. Максим поклонился и вышел. Угрюм тут же завозился в углу, где тихо сидел при госте. Не глядя ни на кого, оделся не в парку, а в суконный кафтан и сапоги, будто собирался идти в церковь. За стенами балагана к ночи приморозило так, что потрескивал лед на реке. Ни слова не говоря, Угрюм вышел и притворил за собой дверь.
Пантелей хохотнул, расправляя пятерней густую бороду:
— Кишками чую, пошел у подьячего невесту отбивать!
От насмешки товарища у Ивана снова заныло под сердцем. Он вздохнул и свесил голову. Пантелей знал Угрюма лучше, чем он, родной брат.
— Выпить что осталось? — спросил хмуро.
Пантелей тряхнул кувшин, грубо слепленный из обоженной глины. Прислушался к плеску.
— Можем еще взять на кружечном дворе. Воевода не велит пьянствовать по избам и по балаганам, но мне дадут.
Невест поселили в келье на месте заложенной острожной церкви. Жили они с инокинями. И тем и другим было тесно. Собирались они под одним кровом только для ночлега, а днем разбегались. Невесты уходили в угловую избу, к казакам и стрельцам, где скопом жили все обозные, варили им кашу, пекли хлеб, стирали. Инокини вели своих добровольных помощников к освященному под скит месту на возвышенности за острожной стеной.
По малолюдству приострожного населения днем калитка в острог не запиралась. Острожный воротник со свободными от караулов стрельцами ходил расчищать место под женский Христо-Рождественский скит. На ку-раульне маячил стрелец. Примелькавшегося уже промышленного Угрюма в острог запускали без расспросов.
Он прошел под проездной башней, увидел дымок над землянкой посередине острога. Повертелся возле келейки, потопал ногами, покашлял, прислушиваясь к голосам, потом торопливо перекрестился и решительно толкнул дверь.
Вечерело. Жилье освещал горевший очаг. Дым стелился по потолку и уходил в вытяжную дыру. Угрюм наклонился и притворно закашлял, успев разглядеть трех девиц, застигнутых врасплох. Обрадовался, что монахинь здесь нет.
— Молодого, красивого, богатого жениха не ждете? — спросил с удалью в раскрасневшемся от мороза лице.
Приземистая, крепенькая, как горшок-кашник, и длинная девицы вскочили, стали выталкивать его из жилья. Третья испуганно прикрыла ладошкой щеку с большим родимым пятном. Между тем она и промышленный успели пристально оглядеть друг друга. Этого взгляда Угрюму хватило, чтобы оценить невесту Максима. Довольный собой, тихонько посмеиваясь, он выскочил из землянки. «Показался — и ладно», — думал. Девки должны были его запомнить.
Едва рассвело, он снова оделся в кафтан и сапоги. В лихо заломленной собольей шапке приплясывал под яром у реки в виду укрытых на ночь прорубей. Знал наверняка, с утра кто-нибудь из девок пойдет за водой. И не зря ждал. Издали еще он узнал Меченку. Она вышла из острога с коромыслом на плечах с двумя березовыми ведрами на его крючках. Угрюм расправил сведенные стужей плечи, пошел навстречу бойким шагом. Встав фертом на тропе в снегу, заступил ей путь. Девушка остановилась, приткнула платок на щеке, подняла глаза.
— А не помочь ли, красавица? — осклабил выстывшие губы Угрюм.
— Помоги! — покладисто согласилась она.
В том была хитрость, придуманная ночью. Прорубь к утру покрылась льдом. Казаки без крайней нужды сами за водой не ходили. Могла, конечно, прийти девка с женихом, но Бог помог и пришла сама, да еще одна. Угрюм же был не прочь разбить лед и для ее подружки, через которую мог снова войти в келью.
Он принялся долбить лед пешней. Пелагия стояла, переминаясь с ноги на ногу, искоса бросала на него любопытные и смешливые взгляды. Наконец он зачерпнул ведрами воды. Понес их в руках.
— Ты чей? — спросила она, пропустив его вперед. Забросила на плечо легонькое березовое коромысло. Из-под заледеневшего платка вырывались клубы пара от ее дыхания. Бирюзовые глаза были опушены длинными и белыми от инея ресницами.
