Палач, выступив вперед, махнул длинной рукой. Ни услышать, ни разглядеть никто ничего не успел. Ермес выгнулся дугой, взвыл дурным голосом и забился в руках приставов. Едва он умолк, подвывая и всхлипывая, Бекетов, сочувственно шевеля густыми усами, спросил:
— Откажешься?
— Нет! Саря рукаль! — слезно заорал выкрест.
Казачий голова развел руками:
— На нет нашего суда нет! На цепь его до ближайшего обоза на Маковский!
Завыл, забился в руках казаков буйный посадский Савоська. Теща бежала, дело о колдовстве для него запахло если не костром, то московскими застенками и заплечными мастерами Патриаршего приказа.
— Оговорил тещу в отместку! Грешен! — заорал он, вращая вылупленными глазами. — Бес попутал!
Бекетов опять развел руками:
— За ложный донос три кнута, это по-божески!
Обо всем этом в отряде Ивана Похабова узнали от вестовых только через год. Уже возле галкинской заимки подул попутный ветер, и на стругах подняли паруса. На другой день они переправились через глубокий степенный Енисей, вошли в широкое, плещущее на камнях, перекатах и отмелях, капризное устье Верхней Тунгуски — Ангары. Бурлаки впряглись в постромки и потянули струги бечевником по долгому песчаному берегу.
Ертаулом шел Василий Бугор с охочими людьми. Сколько раз братья Ермолины ходили этим бечевником, они уже и сами упомнить не могли. Сын боярский да купцы, поскрипывая сапогами по песку и окатышу, шли налегке, в стороне от бурлаков. Отстав от них на полсотни шагов, гурьбой брели женщины: русские, крещеные и некрещеные ясырки.
Невенчанные жены Сорокиных, тунгусской или братской породы, две ясырки Агапки Скурихина укрывали лица платками так, что виднелись одни только раскосые глаза. Статная Пелагия быстро пришла в себя после колодок и цепей, похорошела и, как в молодости, скрывала только половину лица. Ноги ее были обмотаны кусками кожи. На ветхий черный сарафан она наложила кожаные заплаты.
Грузной Савине идти пешком было трудней всех. Она тяжело дышала, быстро уставала, лицо ее пылало жаром, но шла вместе со всеми женщинами, хотя Иван то и дело предлагал ей сесть в струг, который тянули нанятые им охочие люди.
Бывшие подруги держались в стороне одна от другой, но иногда Савина мирно перебрасывалась словцом с Пелагией. Больше им, двоим, поговорить было не с кем: жены Сорокиных и ясырки, сожительствовавшие с казаками, по-русски говорили плохо.
Караван из двух десятков судов растянулся на версту. Эти места были хорошо знакомы Ивану. Он доверял Ермолиным выбирать путь, стоянки и станы, сам приглядывал за бурлаками да примечал всякие мелочи.
Агапке Скурихину бечева давалась тяжело, но он стойко терпел тяготы пути и насмешки молодых казаков, которые никак не могли смириться, что у него, у старика, две молодых ясырки. Обе заботятся о нем, все спят под одним одеялом и одна уже явно брюхата. Но их насмешки отскакивали от неунывающего Агапки, как горох от стены. Он поглядывал вокруг молодыми насмешливыми глазами, весело отбрехивался от всяких укоров и домыслов.
Иван Похабов, по чину, тоже пытался понять Агапку. Вышагивая рядом с товарищем, натужно тянувшим струг, тихо спрашивал:
— Оно и правда. На кой? Старую бросил, к молодой присох — понимаю! Если при жизни не отмолим грехи — нас с тобой черти в один котел бросят. Но зачем тебе две молодых? Продал бы одну, чтобы люди языки не чесали.
Агапка поднимал на Ивана честные, невинные глаза и весело отвечал. Врал, но так, что сыну боярскому и возразить-то было нечем.
— Одна говорит, что у нее есть родня в улусах, в братской степи. По го-сударевому указу ее должно вернуть родственникам!
Оська Гора размеренно волок серединный струг. На бечеве он шел первым, никого не замечал. Глядя себе под ноги, все чему-то улыбался, как блаженный. Ссыльные товарищи беззлобно посмеивались над ним, бросали бечеву, отходили в сторону, будто по нужде. Оська не оборачивался, круче ложился на свою шлею, и струг шел с прежней скоростью. Федька Говорин, на шесте, еще и погонял:
— Поднатужься, Оська, на твоей бечеве слабина.
Дородный детина с недоумением оборачивался, видел, что тянет струг один, а товарищи хохочут. Оська тоже смеялся и сильней налегал на шлею. Но не только под ноги глядел бурлак. Он не спускал младенческих глаз с Пелагии. Меченка фыркала, сердилась на него. Как молодая, воротила в сторону свой длинный нос. Но сама же и забегала вперед, косила бирюзовые глаза на молодца.
Под устьем Тасея, смущенно улыбаясь, Оська подал ей сшитые им чирки. Пелагия нахмурилась, взглянула на него строго, но не выдержала, рассмеялась и, к великой Оськиной радости, обулась в обновку.
Вскоре, ночами, он сшил ей бахилы. Ссыльные волжане из вольных казаков пуще прежнего потешались над товарищем. Пелагия же, наперекор им, стала по-матерински заботиться об Оське. За Рыбным острожком Михейка Сорокин ревниво донес Похабову:
— Твоя-то, Меченка, вчера кормила Оську с ложки!
— Как это? — удивился Иван.
— Сидят у чуничиого костра, голубчики. Оська разевает рот, а она ему кашу накладывает. Все хохочут, а эти двое друг на друга пялятся. Тьфу! — выругался старый казак. — У вас сын Оське ровесник.
Иван крякнул, посмотрел на Михейку хмуро, не зная, что ответить. Скривил губы в бороде:
— Твоя ясырка тоже тебе в дочки годится!
Сорокин, еще раз сплюнув под ноги, отстал, но не надолго. Под устьем Илима опять с негодованием стал доносить:
— Спит твоя с Горой под одним одеялом. Сам видел!
— Пусть спит! — равнодушно отговорился Иван. — Он большой, с ним тепло, — взглянул на Михейку пристально и насмешливо. Добавил скороговоркой: — И болтать не будете, что Похаба сразу с двумя бабами живет.
Михейка рассерженно рыкнул, сверкнул глазами. Он не понимал блудного равнодушия атамана.
Женщины пекли хлеб, готовили еду. Больше всех старалась Савина. Купцы, примечая, как она выбивается из сил, сажали ее в один из своих стругов, которые тянули нанятые ими работные люди. Они не роптали и своего недовольства не показывали, на привалах нахваливали приготовленную Савиной кашу.
Похабов все чаще стал задерживаться возле купеческих стругов. Купцы, Попов с Севировым, одеты были неброско, без соболей и лис: в кафтаны, козловые сапоги, новгородские шапки. Но все на них было удобное и добротное. Они то шагали берегом, то сидели на судах, иногда становились на шесты, чтобы размять жилы.
— Вчера про Угрюмку говорили, — напомнил Федот Попов, оглядывая русло реки. — Сколько лет прошло, как мы с ним сплыли по этим местам. Сколько воды утекло. А вот ведь все вспоминаю первые промыслы. Всех помню. Об иных уже и слухов нет. Веришь ли, — поднял на атамана умные глаза, — и Москвитины проторговались, и Шелковниковы. Я один из тех, ватажных, при достатке. Но, бывало, сижу в лавке и всем им завидую.
