— А покажи!
— Что его смотреть? Ясак он и есть ясак! Нам нужно сдать его в Якутский острог, воеводе Головину. Или в Верхоленский, Курбату Иванову. Оттуда уходили.
Казаки загалдели насмешливо и язвительно:
— Сидят у нас двое верхоленцев. Теперь вам туда и вчетвером не уйти — браты бунтуют и здесь, и на Ленском волоке то и дело служилых побивают.
— Сдайте-ка ясак мне, енисейскому атаману, — предложил Перфильев. — Под мою роспись, при многих свидетелях. А дальше — ваша воля. Но лучше бы вам с нами в Енисейский сплыть. Все одно воеводы будут пытать про гибель служилых. Как бы в Томский или в Тобольский не повезли. А в Якутском нынче Головина нет — там новый воевода, московский дворянин Василий Никитич Пушкин.
Максим Вачегжанин задумался, стряхнув дрему с глаз, взглянул на атамана с хитрым прищуром.
— Отдать тебе ясак доброй волей — отказываемся! — Обвел взглядом сидящих казаков. — Хочешь забрать — бери силой!
— Силой так силой! — потянул на себя мешок Перфильев. Развязал его, высыпал на стол черных соболей, связанных в сорока, черных лис, раскинувших когтистые лапы по столешнице.
Казаки сгрудились возле рухляди.
— Головные, добрые! Здесь таких нет!
Ясак был пересчитан при всех собравшихся. Яков Похабов написал атаманскую расписку. Казаки приложили свои подписи. Максим с Левкой, оба неграмотные, заставили несколько раз перечитать ее разных людей, прислушиваясь к словам.
Затем их подхватили под руки и повели в баню.
— Попаритесь, да по чарке горячего вина налью! — пообещал атаман.
Выцвела, поблекла зелень берез, на осинках уже трепетали желтые листья. Утрами река начала куриться ползучим туманом. В запахах лета появился дух прелой травы. Казаки Братского острога все беспокойней поглядывали в низовья реки, никакое дело не шло им на ум. И вот случилось. Пополудни весело закричал караульный, вращая дурными глазами:
— Струги идут! Кажись, наши, со служилыми!
Все насельники тесного острожка полезли кто на тын, кто на нагородни. Посреди двора остался один атаман. Стараясь не ронять степенства, он задирал голову, нетерпеливо спрашивал:
— Ну, что?
— Явно не промышленные! — в несколько голосов отвечали сверху. — Пора бы и смене прийти.
— Пора! — тоскливо согласился атаман и распорядился: — У кого ноги прытки, сбегайте узнайте, кто идет?
Одним было в почесть, что их ждут и встречают, другим в радость первыми узнать новости о родных и близких. Яков с двумя казаками быстро шагал берегом. Уже видны были казачьи шапки, узнавались енисейские люди. Лицо молодого казака вдруг покривилось, он замедлил шаг. Двое его спутников вырвались вперед.
По походке и осанке молодой Похабов узнал отца. Не ждал, что пришлют его на перемену, смутился, как в детстве. Заробел. Стал сердиться на себя самого. Оттого на лице, между бровей, глубже пролегла складка.
Отец тоже узнал сына, подтянулся, замедлил шаг. Якунька остановился в пяти шагах, когда дольше идти навстречу друг другу стало неприлично, отвесил отцу отчужденный поясной поклон. Тот кивнул, шагнул к сыну, обнял его. Щекотно ткнулся бородой в одну и другую щеки.
— Живы ли, здоровы ли мать и сестра? — спросил Яков, глядя мимо.
Отец желчно усмехнулся в бороду.
— Сестра тебе племянника родила. А мать увидишь. Со мной идет! Тебе веду!
— Как? — вскрикнул Яков, заводив глазами по сторонам.
Быстрым, сметливым взглядом высмотрел среди баб и ясырок Савину. Весело поклонился ей. Он всегда любил эту непомерно добрую к нему женщину. Стал торопливо выглядывать других и узнал. Дрогнуло сердце.
Легким шагом к нему бежала мать с повязанным лицом. Издали да с отвычки можно было принять ее за девку, не изъеденную гнусом, не изнуренную переходом, как другие. Она вскрикнула, повисла у него на шее, зарыдала. Да только все это как будто напоказ.
Яков, с пристойной улыбкой, терпеливо переждал материнские ласки. Отстранился.
— Ты-то как сюда? — спросил удивленно.
— И не спрашивай, сынок! — отмахнулась, вытирая сухие шаловливые глаза. — Оговорили меня. Едва в Москву не увезли по государеву слову и делу. Отец отбил, — повела на старого Похабова боязливым взглядом.
Яков не стал допытываться, что случилось в остроге. Мать держалась в стороне от отца. Тот не глядел на нее. И тетка Савина была здесь. Яков потоптался, не зная, как себя вести, с кем рядом идти, решительно тряхнул головой, объявил громким голосом:
— Атаман ждет! Побегу, скажу ему, порадую! — глубже нахлобучил шапку и рысцой затрусил к острогу.
Когда отряд подходил к нему, из дверей бани валил густой дым. Перфильев, спустившись с горы, шел навстречу старому товарищу и раскидывал руки. Яков стоял у ворот, наблюдал за ними, гадал, к чему отец сказал о матери «Тебе веду». Обратно в Енисейский поплывет, что ли? Или отец, как магометанин, собирается содержать двух жен? Думал, как они будут жить? Теснота в остроге корабельная. В аманатской избенке, и в той отсыпались караульные после ночного дозора. Разместить прибывших было негде. Полсотни уставших людей привычно устраивались на берегу, возле бани. Стали вытаскивать струги и жечь костры у воды.
Яков видел сверху, что за стройной подвижной матерью, как бык на привязи, тупо ходит здоровенный детина в кожаной рубахе. Отец и старый казак Сорокин следом за Перфильевым поднялись на гору, в острог.
Дружба дружбой, служба службой! На другой день старый Похабов стал принимать острог, пересчитывать припас и казенную скотину. Попинал подгнившие венцы избы, покачал дюжим плечом тын.
— Плохо жил! — ласково укорил атамана. — Ни острога доброго, ни приказной избы. Абы перезимовать!
— Куда к лешему, — оправдывался Перфильев, оглядываясь на Якуньку. — Полтора десятка служилых. Пошлешь кого за ясаком да скот сторожить — сам в караулы ходишь день и ночь.
— Придется укреплять! — ворчал Иван. — С братами как-то надо ладить. Да Васька Колесников волочится следом, где-то поблизости зимовать будет. А с ним подобру не ужиться: он или верховодит, или холуйствует, да тут же под начального яму роет, чтобы свалить. По-другому не может, холопское отродье.
— Да уж! — сердился и разводил руками Перфильев. — Мне, старому атаману, в Браты дали всего пятнадцать служилых. А ему, десятскому, едва в пятидесятники вышел, — сотню! Ловок! Ловок, бл…н сын.
Он чесал затылок и советовал товарищу:
— Пошли его дальше: на Осу или на Уду. Курбатка жаловался, эту зиму на Уде краснояры зимовали. Ясак с его волости брали. Краснояры — сердцем яры! — усмехнулся. — Своей прибыли не упустят, чужую к рукам приберут. А мне туда послать некого.
Два дня прибывшие отдыхали. Мать не шла в острог, все крутилась рядом с тупым верзилой из ссыльных волжских казаков, которых отец нахваливал. Яков к табору не спускался, встреч с матерью избегал. Со стороны наблюдал за ней и стал догадываться о том, о чем ни слова не сказал отец.
