Через день открылась степь, студеная, бесприютная. Сияло в небе холодное ясное солнце, блестел снег. Вдали виднелись горы.
— Кхе-кхе! — опасливо взглянул на Похабова Агапка. Под его заиндевевшими бровями бесшабашно поблескивали синие глаза. — Кажись, дальше смерть!
Казаки тоскливо озирались на чахлый лес и кустарник, где провели у костра последнюю ночь.
— Лесное отродье! — проворчал Иван, оглядывая открывшийся простор. — Степи не видели!
— К ночи до гор не дойти, — шепеляво зароптали люди, сбившись в кучу. — Замерзнем!
— То я зимой в степи не ночевал! — стал подтрунивать над ними сын боярский. — Наберем сухих конских катыхов и коровьих лепех. От ветра нартами да лавтаками укроемся.
— А как буран?
— Молиться будем. Бог милостив. А заметет — плясать станем. Ночь-другую пережить можно.
Уверенность в словах, безбоязненный вид сына боярского ободрили казаков. А он встал лицом к востоку против ветра, щуря стынущие глаза, перекрестился, сипло запел, обращаясь к Николе, покровителю сибирцев. Казаки стали подпевать и кланяться на восход. Вроде бы потеплел ветер, и солнце засияло ярче.
Шли они на восход до самых сумерек, пока не пропали из виду горы. Ночью, в небольшом углублении, долго жгли траву и кизяк. Наспех перекусили оттаянным хлебом. Из нарт и лыж соорудили тесный шалаш, накрыли его одеялами и шубами. Бросили жребий, кому в какую очередь спать, кому их караулить да бегать вокруг.
Беззаботно похрапывал один Агапка. Двое рядом с ним дремали, пережидая ночь. Еще двое в шубейках бегали вокруг и топали ногами. Едва завиднелись горы, караульные влезли в общую кучу. Иван выбрался из развалившегося балагана. Отыскал свой шубный кафтан. Суставы ныли от неудобного, тесного лежания.
— А что это там? — Федька замер щурясь и указал вдаль волчьей рукавицей.
Все стали вглядываться в пади гор.
— Вроде скот пасется! — шмыгнул красным носом Агапка. — К чему нам здесь сидеть? — задиристо оглядел казаков отдохнувшими глазами. — Краюху за пазуху, на брюхо, отщипывай и жуй на ходу!
— Где скот, там люди! — согласился Иван. — У них погреемся и отдохнем.
Отряд снова двинулся на восход. Скрипели по мерзлой траве полозья нарт. День был ясный и холодный. Какими близкими ни казались с утра горы, только к полудню приблизились к табуну. Раздувая заиндевевшие ноздри, на людей вышел жеребец и угрожающе заржал.
Кони расступались, пропуская путников. Пахнуло в лица кизячным дымком. Завиднелось его веретено на сером холме, выбитом копытами. Показался рубленый братский гэр в шесть стен с плоской крышей. Залаяли собаки.
Из избенки вышли двое в долгополых шубах. Долго приглядывались к приближавшимся людям, затем вскарабкались на оседланных коней, зарысили навстречу.
Мартынка поприветствовал их по-братски, залопотал, сдирая сосульки с редких усов:
— Пусть множится ваш скот.
Казаки с белыми от куржака бородами и ресницами приветливо кивали. Двое ни взглядом, ни словом не показали, что поняли пришлых, глядели на них тупо и равнодушно.
— Бояркан где? — начиная сердиться, спросил Похабов. Распахнул шубу, похлопал рукавицей по золотой пряжке шебалташа.
Удерживая пугливых коней, двое подъехали ближе, уставились на золото, затем развернулись и пустили лошадей галопом в сторону от жилья.
— Ясыри? Или братские рабы! — пожал плечами Похабов, запахнул шубный кафтан и указал на избу, над которой весело курился дым.
По перекопыченной, поскрипывавшей под ногами земле вперемешку со снегом казаки приволокли к жилью нарты, развязали смерзшуюся бечеву, которой были приторочены котлы и пищали.
Двери в хижине не было. Иван откинул тяжелый войлок, пригибаясь, вошел под низкий кров. В середине хижины, без дыма, грудой раскаленных углей ярко тлел очаг. Было жарко. У огня сидели старик со старухой. Возле стены огонь высвечивал лица двух женщин. Стараясь быть приветливым, сын боярский содрал с усов лед, сипло поприветствовал жителей.
— Сайн! — тихо и коротко ответил старик.
— Мы идем к Бояркану с миром! — по-бурятски сказал Иван. И добавил: — Замерзли!
Из-за войлочного полога в жилье протиснулись еще четверо казаков, прислонили к стене пищали с белым узором инея на стволах. Иван сбросил шубу, распахнул суконный кафтан, присел возле очага. Старуха боязливо отодвинулась. Казаки раздевались, не дожидаясь приглашения, тянули руки к огню.
Как ни были неприятны хозяевам гости, старик, не оборачиваясь, тихо гыркнул, женщина, сидевшая у темной стены, передала на руки старухе ребенка, вышла из жилья и вернулась с котлом, набитым снегом, повесила его над огнем. Старуха одной рукой стала подкидывать кизяк на угли.
Куда ускакали мужики, старик не знал.
— Неизвестно с кем вернутся! — бросил на атамана тоскливый взгляд Мартынка.
— Всякое может быть! — буркнул Иван, расправляя оттаявшую бороду. — В избе, да с аманатами взять нас трудно. В ночь выставим караул. По жребию.
— А у меня как раз кость завалялась! — весело блеснул глазами Агапка. Борода его свисала грязной ледышкой. Нос был красен, лицо обветренно. Беззаботно выдержав пристальный и угрожающий взгляд Похабова, он бесстыдно оправдался: — Кто-то обронил. Я — поднял! На тебя, что ли? — бросил обточенную кубиком кость в шапку.
Казаки повеселели, придвинулись к нему. Куда делась въевшаяся в лица многодневная усталость. Похабов начальственно покряхтел, но отбирать кость не стал. Вынул из шапки жребий. Захохотали казаки. Ему выпала самая незавидная смена среди ночи. Весело, без спора, разыграли другие караулы. Затем Иван молча и властно забрал кость.
Казаки оттаяли хлеб. Хозяева сварили мясо, вывалили его на деревянное блюдо и придвинули гостям. Старик тяжелым, неумело выкованным ножом отрезал первый кусок для пробы и долго жевал, беззубо сминая набок морщинистую челюсть с пучком седых волос на подбородке.
Наевшись, казаки стали стелить одеяла и шубные кафтаны у входа в бревенчатую юрту. После холодных ночевок предвкушали отдых под кровом.
Среди ночи беззлобно залаяли собаки. Казаки перестали храпеть. Иван выглянул из-под полога. Ярко светила луна, стадо бычков подошло к жилью, возмутив собак. Отогнав его, они стихли. Похабов опустил полог, примял обледеневший войлок, чтобы не дуло. Подойти к жилью бесшумно не смогли бы и хозяева.
Всадники показались до полудня, когда тусклое зимнее солнце в студеной дымке вскарабкалось на два своих круга. Ехали они рысцой, чуть привскакивая в седлах. Их было семеро. Пятеро рысило с заводными лошадьми в поводу. Из-за их спин крест-накрест торчали луки и колчаны со стрелами.
Несмотря на поздний час, хозяева спали под толстыми одеялами. Жилье выстыло. У порога из-под полога намело снежный сугроб. Казаки стали одеваться и раздувать очаг.
