Мартынка-толмач виновато повел носом. Дружинка равнодушно пожал плечами.
— Сказано, претерпевший до конца — спасется! — тряхнул бородой Иван. — Положить на лавку. Дать десять батогов. Каждый раз спрашивать, нет ли еще утаенной рухляди!
Он раскрыл ясачный сундук. При свидетелях вписал найденных соболей в ясачную книгу и закрыл рухлядь под замок.
Орал Ивашка на весь острог, но, кроме выданных, других присвоенных воровских мехов не назвал. Фомка матерно ругался и грозил жалобами.
— Может быть, и нет больше? — пламенея лицом, подсказал Дружинка.
— Как не быть? — усмехнулся Похабов. — Если Кириллов за жалованное государево слово взял на себя тридцать добрых.
Фомка побелел, вскинул горящие, злые глаза:
— Не тридцать, а двадцать шесть. Добром дали нам с тобой в почесть. На обратном пути поделили бы.
— Я — казак! — громко объявил Похабов, оглядывая взглядом собравшихся. — Тайно от товарищей не беру!
— Оттого и нищий, хоть борода седа, — запальчиво выругался Фомка.
— Другие времена подступают! — вздохнул сын боярский. — Прежде за такой грех набили бы пазуху камнями и утопили в полынье. Думайте, братья-казаки, как наказать десятского. Против вашей воли не пойду!
Били Фомку батогами. Он не вскрикнул, не ойкнул, только зубами скрипел. Поднялся с лавки с озверевшим лицом. И началась в остроге смута. Уличенных в воровстве бранили, но не за то, что укрыли ясак, а за то, что не поделились с товарищами.
Трое огрызались, насмехались над честными служилыми, выставляя их дураками. Хотел уже Похабов снова взяться за батоги, чтобы примирить тех и других, но вложил Бог ему в голову мысль отправить воров в Енисейский острог с ясаком.
Он сказал об этом Савине и успокоился. А баба своим крепким умом сообразила то, что никак не мог взять в толк он сам.
— Оговорят они тебя! А себя оправдают!
— Как меня оговоришь? Острог укрепил, ясак взял с прибылью. Против воров — царский указ. Дареного мне Боярканом соболя — и того вложил в казну. А против них — все свидетели!
— Не знаю как, — качала головой Савина, — но оговорят! Кто первый явится на глаза воеводе — тот и прав. Другой уже оправдывается.
— Добрая ты баба, хорошая, но глупая! — сердился Иван. — Ни указов не знаешь, ни в делах службы не понимаешь. К тому же ржи у нас мало. Их оклады здесь останутся, а там воевода голодными не оставит.
В середине мая с треском и грохотом разорвалась застывшая река. Сдвинулся лед, и побежала по нему стылая вода. Все острожные люди, даже караульные, не спавшие ночь, высыпали из острога глядеть, как просыпается Ангара.
Берега и лес давно очистились от снега. Струги были приготовлены к походу. За зиму забылись тяготы бурлацкой жизни, и рвались души острожного люда встреч солнца, в неведомые края, алкали чуда, надеялись на что-то смутное и радостное.
— Христос воскресе! — вытягивая шею, по-петушиному орал Агапка.
— Воистину! — весело отвечали ему.
Велел Бог радоваться от самой Пасхи до Троицына дня. Ожившая река напомнила об этом.
В избах сняли с окон бычьи пузыри, запустили весну под кров. В жилье стало светлей и праздничней. За соборным столом Иван Похабов поделился своими помыслами:
— Как очистится река, так троих отправлю с ясаком и с грамотками к воеводе. Восемь служилых оставлю в остроге. А два десятка, в двух стругах, пойдем куда Бог приведет.
— Мало восемь человек в остроге! — засомневались казаки.
Сын боярский зычно расхохотался и объявил:
— Да если одного Оську Гору с бабой оставим, он ради нее от войска отобьется!
Засмеялись казаки, поглядывая на смущенного молодца. Уже по одному его виду понятно было, что Оська остаться не прочь. Да и Агапка Скурихин к весне вдруг расхворался. Другие оставались по жребию. Осторожный и благоразумный десятский Дружинка спросил:
— Кого вестовыми с ясаком пошлем?
— А Фомку Кириллова с Веселкой и Ивашкой. Они на всех злы, их и отправим, — беззаботно ответил сын боярский при общем молчании.
Возвращаться в Енисейский острог весной никому не хотелось, и все же решение сына боярского казаков озадачило. Служилые его не одобряли, но и не спорили.
Как ни убеждал Иван Савину остаться в остроге, она возражала: не для того, мол, уходила от сыновей и пасынков, чтобы жить в разлуке. Кряхтел Иван, чесал бороду. Пытался вразумить бабу, что в пути бывает всякое, может быть, и повоевать придется.
Отгуляли проводы и расставания. Пелагия с Савиной простились дружески. Смирив гордыню, бывшая венчанная жена даже поклонилась мужу:
— Не поминай лихом! Много добра ты мне сделал. А то, что прежде Господь соединил… Иной раз вспомню и себе не верю! Видно, не судьба отпустить тебя доброй волей. Разве Господь освободит.
— Что уж там? Живи! — буркнул Похабов. — Видать, так судьбой завязано!
Перекрестив острожные ворота, он последним спустился к стругам, усадил Савину на корму, встал на шест, махнул рукой, и бурлаки привычно разобрали бечевы, потянули суда против течения. Десятские Дружинка с Федькой запели звонкими голосами: «Радуйся, плавающих посреде пучин добрый кормчий; радуйся треволнения морская уставляющий».
Мимо проплыла черная, с въевшейся землей, отдерная льдина, обдала стылым духом снега, зимы и прелого листа. Поднятая с отмели стая уток клином вспенила воду. Стройные вековые сосны, подступившие к самой реке, качали верхушками.
Красноярское зимовье пустовало. Служилые ушли из него, оставив троих годовалыциков. Переночевав у них, отряд Похабова продолжил путь. Редел лес. Открывалась степь. Черная гарь на месте зимовки атамана Колесникова дотлевала и чадила головешками.
Люди Похабова осмотрели пожарище, костей и следов боя не нашли. Судя по следам, казаки Колесникова ушли со стругами, а зимовье было сожжено, как только они его оставили.
Очень не хотелось Ивану встречаться со зловредным товарищем. Но делать нечего, он пошел его бечевником, то и дело натыкаясь на кострища стоянок. На Иде колесниковский отряд повернул в верховья притока. Видно, скороходовский Максимка Вычегжанин убедил атамана идти на Лену волоком.
Похабов с облегчением перекрестился: пути двух отрядов разошлись без встречи.
Савина пекла хлеб, варила кашу, иногда стояла на шесте или просто брела берегом в кожаной поневе и чирках, отмахивалась от комаров в две руки. Вечерами она плела сетки из конского волоса.
На устье Куды к отряду выехали конные браты и стали спрашивать о торге. Ничто в казаках Похабова их не удивляло, видно, промышленные и торговые люди были здесь не редкими гостями. По разумению здешних народов, у бородатых должен быть товар.
Похабов велел остановиться, вышел с толмачом, чтобы поговорить с мужиками. Служилые достали из мешков припасенный и непроданный товар, стали показывать его, спрашивая меха.
