— Ну и слава богу, — перекрестился сын боярский, не приметив в лице князца неприязни. — Я думал, ругаешь: Похаба — яяр!
Бояркан сдвинул брови на широкой переносице и неожиданно рассмеялся.
— Бу мэдэе, а ши?
99 — удивленно взглянул на него Иван.
— У меня хороший абаралша, — с важностью заявил князец. — Он говорит, мои предки убили много твоих предков. Это было, когда они шли за солнцем, чтобы дать твоему народу наш закон. А я, в прошлых своих жизнях, много раз отрезал тебе голову… Хочешь со мной побывать в Нижнем мире? Мой абаралша сводит нас!
Иван усмехнулся в бороду, покачал головой:
— Оно, конечно, любопытно, да только наш Бог сильно не любит колдовства и ворожбы, гневается, если мы беспокоим мертвых!
Казаки возле нарт, на ветру, уже прыгали с ноги на ногу, толкали друг друга. Иван дал князцу ответный подарок и простился. Караван двинулся дальше в полуденную сторону.
Холодное солнце, белизна снега, блеск льда слепили глаза. Наконец ветер стал дуть в спины, подгоняя людей. Из одеял и лавтаков казаки соорудили паруса. Поскрипывая полозьями, нарты легко побежали по льду. Оська Гора, как пушинку, подхватил Пелагию на руки, усадил ее на поклажу нарт, а сам с молодецким гиканьем побежал в шлее.
Казаки и охочие люди прошли бесприютную степь. К берегам реки опять подступил лес, и снова они ночевали возле жарких костров на прогретой земле. Все их разговоры и помыслы были о весне, хотя даже до ее студеного начала, до Евдокии-свистуньи, предстояло пережить целый месяц.
Через неделю они подошли к знакомому повороту реки. Здесь ледяной покров был заметен рыхлым снегом. Утопая в нем до колен, Оська едва ли не на четвереньках волок в бечеве первую нарту. Сзади и сбоку ее толкали четыре казака. Другим в их колее двигаться было легче.
Сын боярский шел первым, тропя и указывая путь, высоко задирал гнутые концы лыж, внимательно осматривал берег, заваленный снегом яр и бор, кое-где подступивший к обрыву. Среди всей этой белизны Похабов не сразу разглядел веретено дымка, поднимавшегося в синее небо. Обрадовался: «Жив Герасим!» Вскоре увидел неподалеку от кельи, на яру, желтый крест. Заволновался. Побежал быстрей. Лыжи вязли в снегу. От частого дыхания оттаивали обледеневшие усы. С облегчением на сердце он вдруг остановился. По крутой тропе из кельи иод яром к нему спускался Герасим.
— Слава те, Господи! — махнул по груди сложенными перстами. — Ну, здравствуй! Здравствуй! Свиделись-таки! — сгреб монаха в объятья. — Что за крест возле кельи?
— Прибрал Бог Михаила, верного моего помощника, — в глазах отшельника блеснули невольные слезы. — Один теперь, — вздохнул и встрепенулся, смахивая с лица невольное уныние: — Господь со мной!
Подходили нарта за нартой, люди дышали тяжело, часто. Над ними висел пар. Те, что знали монаха, стали кланяться ему как старому знакомцу. Другие были наслышаны о старце, боязливо таращились на него, удивлялись просветленному лицу, чистым, ясным глазам.
— Зимовье цело ли? — спросил Иван. Он рассчитывал на ночлег в нем и на баню.
— Должно быть цело, — неуверенно пожал плечами монах. — Я там не был с тех пор, как Михайлу похоронил. Надолго? — спросил, оглядывая караван.
— За Байкал за ясаком! Нам бы дневку устроить да помыться!
Глаза монаха снова опечалились.
— Вот ведь! — вздохнул, опуская их. — А мне были знаки и сны. Думал, вещие. Колокольный звон опять слышал.
— Отписал я воеводе! — переминаясь с ноги на ногу, стал оправдываться Иван. — И здесь острожек нужен, и за Байкалом. А на Байкале, с этой стороны, без них никак нельзя.
Герасим, не слушая старого товарища, свесив голову, думая о своем, будто беседовал с кем-то невидимым.
— Федька, Дружинка! — окликнул Похабов десятских. — Ведите людей к острову, в зимовье. Грейтесь там, отдыхайте, баню топите. Я догоню.
Казаки разобрали постромки нарт. С гиканьем сорвали с места примерзающие полозья. Потащились через реку, оставляя за собой глубокую рваную борозду. Иван потоптался рядом с Герасимом, сочувствуя его кручине.
— Вашими с Ермогеном молитвами и наставлениями служу царям в Сибири уже тридцать лет. Недавно только прибавку к казачьему жалованью получил, — стал вдруг оправдываться. — Товарищи мои Перфильев, Галкин, Бекетов где только ни были первыми, а я до прошлого года все возле Енисейского толокся. Нынче сердцем чую: поставлю на Селенге острог, какую-то честь и славу перед Господом выслужу.
— Сердцем, говоришь? — насмешливо взглянул на сына боярского монах. — А почитай-ка Святые Благовесты? Сам Христос упреждал, кто нас через сердце прельщает! Он! Враг рода человеческого! — погрозил обнаженным перстом.
Иван постоял, смущенный своим откровением.
— Что читать? Так тебе верю! — пробормотал. — Отписал я воеводе все, как мы прошлый год говорили. Только не пойму: на кой здесь нужен город? Зимовье или острожек — другое дело. Самому бы тебе в Тобольский съездить! — напомнил напутствие енисейского старца Тимофея. — Вдруг и решится твое дело!
Монах ласково взглянул на сына боярского:
— Надо! С тобой и сплыву в Енисейский, — перекрестился, низко поклонился на восход. Добавил мягче: — Не для себя ведь прошу. Задолго до нас с тобой предрешено быть здесь городу! И будет! Придет время, кого надо Господь вразумит, с другого пути воротит. Что о том? Ладно уж, иди! Христос с тобой!
Стоянка на острове затянулась. Снова повалил снег. Казаки по наказу атамана времени не теряли, в метель навалили и натаскали бревен, укрепили зимовье тыном в полторы сажени высотой. Похабов решил оставить здесь часть ржаного припаса и двух захворавших служилых.
— Осталась бы? — предложил Меченке. — А то черная стала, тощая, в чем душа держится, — окинул взглядом осунувшуюся в пути женщину.
— Осталась бы! — со слезой в голосе отозвалась она. Шмыгнула носом, испачканным сажей. — Так он ведь без меня с тоски помрет! — кивнула на Оську.
— Помрешь? — строго спросил казака сын боярский.
Тот мигнул опечаленными глазами, глубоко вздохнул, помотал буйной головой и признался:
— Помру!
— Тьфу на вас, распутников! — выругался Иван. — Терпи тогда! Оську оставить не могу. Он мне на Селенге нужен!
Снова засияло ясное солнце, уплотнился снег. Похабов отвез в келью Герасима полмешка ржи и велел казакам готовиться к выходу. Собравшись в круг, они привычно сотворили молитвы Всемилостивейшему Господу, во Святой Троице просиявшему, Пречистой Богородице — заступнице за народ русский пред Его очами, да Николе Чудотворцу, всех сибиряков покровителю, да Илье пророку, да всем своим святым покровителям. Люди молча посидели перед дальней дорогой, затем взялись за бечевы пяти облегченных двухсаженных нарт и снова потащились по заметенному снегом руслу реки.
