Отдуваясь и стирая пот с лица, Похабов обошел место боя. Убитых было пятеро.
— На все Божья воля! — перекрестился. А грудь его вздымалась и вздымалась, гулко колотилось о ребра сердце, стучала в ушах кровь.
Федька Говорин с пьяными глазами уже гоготал и ругал кого-то из своих, ссыльных, казаков. Те снимали с раненых и убитых куяки, латы, поручи, собирали луки и пики.
«Догнала, собака, старость!» — опять подумал сын боярский, задерживая дыхание. Завистливо поглядывая на молодых, снова горько посмеялся над собой: «Намолил Господа! И пора для подвига пришла с запозданием».
— Раненых — отпустить! — распорядился. — Пусть сами лечатся. Мертвых отдать без выкупа. Ясырей держать!
Перелез в засеку. Меченка, нахохлившись, согнулась над затухающим костром. Из ее тулупа торчало две братские стрелы. Она подняла на бывшего мужа отчаянные глаза. Веки набухли, сажа въелась в кожу и обозначила паутинку морщин.
— Тоже стареешь! — сочувственно кивнул ей Иван. — Не хочешь обратно в Енисейский, к дочери и внукам?
Пелагия опустила глаза, безмолвные слезы покатились по щекам, зашипели на углях. Первый ясырь в ее шубейке сидел, как живой, привалившись к порубленному комлю лесины. Из горла его торчала поющая стрела с отверстиями в наконечнике.
Пришлось ждать еще три дня, прежде чем пришли мужики со стана, забрали мертвых, выкупили половину ясырей, неприязненно дали ясак, но не за два года и не со всех нападавших. Обещали доплатить осенью.
Отряд двинулся вверх по хрусткой наледи реки. Липкий снег под ногами мешался с мокрым льдом. Полозья нарт обмерзали, облипали. Ноги то и дело мокли, приходилось часто сушиться у огня. Вот и подступила весна. Теплело с каждым днем.
Долина реки становилась все тесней. Все ближе к ней подступали горные хребты с просторными долинами. В начале апреля по льду весело побежали ручьи. Еще три раза казаки рубили засеки, воевали и брали ясырей. На Святую Пасху Господню они сидели в обороне и ждали послов.
С тех пор как отряд Ивана Похабова пришел на Селенгу, был месяц непрерывных войн. Он будто въелся в лица казаков. Заслышав об их приближении, браты уходили от реки в горы. Как ни трудно было в это время выпасать там сводные стада скота, собирались в полки по пятьсот — семьсот мужиков. Над послами смеялись: много, дескать, шляется по земле всяких охочих до ясака. Нападали они непрестанно, выманивая казаков из засек на открытые места.
Однако праздник есть праздник. Хоть и трудна походная жизнь, к нему загодя было поставлено пиво. Казаки резали отбитый скот. Сами ели досыта и ясырям велели отъедаться. Но веселье было вынужденным: песни замолкали на середине, пляски затухали, едва стоило им начаться.
Как ни старался Иван Похабов показать своим людям, что весел и беззаботен, что без оглядки полагается на волю Божью и Его милость, скрыть своих тайных дум не мог и он. О чем думали другие люди, шутками да намеками обмолвился толмач.
— Кто у кого в заложниках? — говорил и боязливо оглядывался на пленных, заискивающе перебрасывался с ними словами. — Обещают меня, болдыря, повесить первым! — кривил губы с ниткой усов на губе. — И не за шею, а за пест.
Все чаще роптали казаки:
— Двенадцатую неделю в пути. Хлеб кончается. Байкал вскроется, куда пойдем с такой оравой ясырей?
То, что пленники осмелели, замечали все. Хоть и были они из рабов, из сирот да из захудалых родственников, за которых браты не давали выкуп, но слабость пленивших их казаков видели. И это больше всего беспокоило Ивана Похабова.
На преподобного Иоанна Ветхопещерника его отряд повернул в обратную сторону. Берег Байкала был сух, лед возле него порист и крепок. Нарты легко заскользили на закат. Ясыри неторопливой толпой брели следом за ними и вели неподкованных лошадей, елозивших копытами по льду. В пути до байкальского култука эти кони были съедены.
ГЛАВА 12
Хорошо зажил Угрюм после ухода казаков: Нарей не приходил, мунгалы не появлялись, промышленным людям он говорил, что поверстан в государеву пашню, и выходил к их стругам с важностью служилого человека. И они уже не требовали, не угрожали, как прежде, но одаривали соболями, с почтением выспрашивали, где казачьи заставы и как их обойти.
Сошел снег с гор, оттаяли озера и болота, набух, почернел лед Байкала. В прежние годы в это время Угрюм сам ходил бить нерпу, теперь отправил на промысел старших сыновей с ясырями. И вот беда, не ко времени припекло солнце, дрогнул, просыпаясь, Байкал. За четверть версты от берега черной трещиной разорвался лед.
Засуетился Угрюм, забегал, поглядывая из-под руки на едва видимых с берега коней и людей, поджег копну сена. Черный дым поднялся в синее небо, поторапливая нерповщиков. Сам он, на лыжах, побежал смотреть трещину. Она оказалась в сажень шириной, края еще не крошились, но час от часу все сильней начинали расслаиваться на острые ледовые иглы.
Нерповщики увидели дым и повели к берегу запряженных в сани коней. Угрюм прибежал домой, кликнул жену и ясырок, вместе с ними стал таскать к трещине доски, которые всю зиму распускал для стругов. В суете дня он не заметил, что с полуденной стороны, под крутым берегом, муравьиной цепочкой приближаются пешие люди. И было их человек сто.
Подвода, груженная битой нерпой, осторожно подошла к трещине. Сыновья остановили коней в двух десятках шагов от нее. Первуха, выстукивая вокруг себя лед лыпой, подошел к воде.
— Разгружай сани! — бегая по краю, закричал Угрюм. — Коней спасай!
Ясыри с перепуганными лицами стали сбрасывать на лед нерпичьи туши.
Угрюм с женой и ясырками перебросили через трещину доски. Сыновья с другой стороны стали молча помогать налаживать переправу. Все они то и дело оглядывались на приближавшихся людей.
Коней перевели через настил, оставив в санях только четыре туши. Десяток окровавленных зверей осталось на льду. Угрюм велел ясырям довести груз до берега и поскорей возвращаться с нартами. Но они, добравшись до суши, бросили коней и сани. Ни крики, ни угрозы хозяина не могли заставить их вернуться на лед.
Угрюм опять затравленно обернулся к людям, шедшим возле берега, разглядел одетых по-русски. Они остановились возле устья разлившейся по льду речки. Полтора десятка мужчин надели лыжи и пошли в обход разлившейся воды. Другие двинулись прямиком к бору, в сторону дома.
— Дядька! — крикнул Первуха.
Солнце слепило. Угрюм прищурился, вглядываясь в идущих на лыжах, узнал братана, облегченно вздохнул и перекрестился.
Казаки помогли переправить через трещину битую нерпу. Лицо брата было черным от солнца и ветров, глубже въелись морщины.
— Куда тебе столько? — спросил, кивнув на туши.
— Как куда? — залопотал Угрюм, отдуваясь после трудов. — Жир топить, сапоги шить. — Мои, — кивнул на сыновей, — сало и мясо едят. Что останется — отдам тунгусам. Доски, доски забирай! — прикрикнул на Первуху со Вторкой. — Это на струги, что ты заказал, — сиротливо заглянул в изможденные глаза брата.
