Угрюм поклонился всем собравшимся общим поклоном, не показывая родства с атаманом.
— Звал? — спросил, озираясь.
— Есть нужда! — приветливо взглянул на него Иван. — Знаю, ты в языках горазд. Поговори-ка с ясырем с Селенги. Никто его не понимает.
В избу ввели мужика с круглой, коротко остриженной головой, в добром халате, шитом по-братски. Спина пленника была прямой, в щелках глаз яростно поблескивали зрачки, зубы чуть слышно скрипели, на широких скулах вздувались жилы. Руки и ноги мужика были скованы аманатской цепью.
Уже по тому, как он вошел, как заносчиво оглядел казаков, Угрюм понял, что это мунгал, и мунгал не простой, а родовитый.
— Какого ты роду-племени? — спросил его ласково.
— Придут родственники — все узнаете! — гыркнул пленник и громче скрипнул зубами. Подумав, добавил, выпячивая грудь: — Если тебе знакомо имя Табун-баатара, зятя царевича Цицана, то знай, что я — его дядя!
— Он князец из черных мунгал! — обернувшись к Ивану, сказал Угрюм. — Говорит, царского зятя родня.
Хмыкнув в бороду, Иван приказал:
— Спроси, где мунгалы берут серебро, которое продают братам? И еще, знает ли он дорогу в Китайское царство?
Угрюм как мог стал расспрашивать пленного. Мунгал же презрительно рычал в ответ:
— Все узнаете, когда придут воины моего племянника или царевича.
На все другие вопросы он отвечал так же. Иван, расправляя пальцами бороду по груди, с любопытством разглядывал пленного. Никто из казаков не издал ни звука.
— Пусть еще посидит! — кивнул на ясыря атаман. — Кормить чем пожелает, дров давать в достатке, захочет гулять — не отказывать. Но цепи не снимать.
Караульный увел мужика, Иван озадаченно добавил:
— Нарея, с цепью, к нему посадить! — вскинул глаза на Угрюма, усмехнулся и кивнул, указывая место напротив: — Садись ужинать, раб божий Егорий! — Опять задумчиво покачал головой. — Ну, Федька! — пригрозил куда-то в угол. — Молись, как бы тебе своей дурной башки не потерять!.. А то и всем нам!
В словах его были и насмешка, и бесшабашность, но от сказанного холодок пробежал по спине Угрюма: в отличие от хитрого Нарея, он связался с казаками прочно и явно, трудно будет отговориться и отплакаться перед теми, кто их перебьет.
«Какой ужин? — подумал брезгливо. — У казаков не пост, так голод!» Но все же послушно опустился на лавку, распахнул камчатый халат, шитый по-братски.
На столе душно запарила разваренная без масла рожь. Молились все так долго, что утомили пашенного стоянием и поклонами. Сыновья были рядом, не чурались родства с отцом, не лезли под руку к атаману.
Иван сел, запустил ложку в котел. Пожевал кашу, шевеля бородой, кивнул, разрешая есть другим. Угрюм осторожно зачерпнул своей ложкой, долго жевал ржаную кашу, разглядывая низкий потолок избы. Проглотив, осолонил язык. Соль стояла на столе.
Сыновья с казаками ели из другого котла. Все черпали кашу без жадности, молчаливо и благостно вкушали. Время от времени щепотками присаливали.
После еды они опять долго молились. Затем до половины казаков разошлись по делам и по службам, остальные отдыхали и переговаривались, не обращая внимания на Угрюма. Иван, отдавая наказы, все не отпускал его, и тот понуро сидел в углу.
Наконец брат умолк, поднял на него глаза, вздохнул.
— Вразумил меня Господь, отчего мы с тобой всю жизнь врозь, как чужие. Даже хуже. Потакал я тебе. Жалел. Мой грех! Надо было еще в Тобольском взять за ворот и вести за собой. И были бы мы братья как братья. И не было бы между нами обид и зла. За двоих теперь придется держать ответ перед
Господом. — Опустил глаза к земляному полу и добавил печально: — Теперь уж поздно неволить. Ты и сам седой.
Он решительно тряхнул бородой, снова вскинул глаза, властно вперился взглядом в лицо смущенного брата:
— Меня государь через воеводу наставил искать серебро и вызнать дорогу в Китайское царство, — сказал так громко, что обернулись все бывшие в избе. — А за этого мунгала, Федька, — окликнул десятского, — государь нас с тобой или казнит, или мы его вернем с честью царевичу и про серебро узнаем, и дорогу к хану Богде выведаем. Да вот беда, послать-то в посольство некого.
Федька Говорин, лежавший на боку возле очага, неуверенно завозму-щался, дескать, он добыл мунгала на саблю, это его ясырь.
— Тебя бы отправить послом? — жестко хохотнул Похабов. — Да ты у первого встречного князца будешь гостевать, пока не выхлебаешь всю арзу, арху и тарасун. Моли Бога, чтобы нашелся кто-нибудь и твою дурную башку от палача спас. Когда атаман Перфильев из Енисейского острога уходил, у нашего царя с мунгалами был мир! — сказал, обвел казаков строгим взглядом и добавил: — Как теперь, един Бог знает! Или мунгалы отрубят головы послам, или царь — нам с тобой. Самому, наверно, идти придется! — сказал со вздохом и снова обернулся к Угрюму. Тот вдруг понял, к чему клонит брат. Дрогнули его глаза, обдало холодом, будто кишки вывалились на снег.
— Ты чего удумал? — залепетал, пугливо отмахиваясь руками. — Бэр-тэнги, — сорвалось с языка братское словцо. — От дома до острога едва-едва.
— Имею власть принудить для государева дела! — строже сказал Иван, не поднимая глаз. — Но по братскому состраданию прошу!
— Нет! — заверещал Угрюм, и слеза зазвучала в его голосе. — На кого своих баб брошу? Казачьей жизни и недели не выдержу, помру в пути, калека. Что тебе за польза?
— Если помрешь, пользы никому не будет. А посольство сгинет, — согласился Иван и укорил: — Я бы тебя не бросил, как ты меня бросал. Ладно уж! — встал, показывая, что разговор закончен. — Приезжай на Рождество! Хоть вспомнишь, как веселятся православные христиане.
— Приеду! — закивал Угрюм. — Масла привезу. Мяса.
— Вези! — одобрил Иван и вышел из избы.
Будто лютую грозу пронесло над головой, словно молния оглушила, ударив в воду рядом с лодкой. Угрюм качал головой и смотрел под ноги незрячими глазами, не слышал, о чем переговаривались казаки. Вспомнил вдруг про кобылу, выбежал из острога. На коновязи висело седло с потником. Стреноженная лошадь паслась, помахивая хвостом.
Капризно, как младенец перед сном, побушевал Байкал и успокоился, покрывшись льдом. На Рождество Угрюм в острог не поехал, он попивал с домочадцами винцо из ягод и праздновал среди своих. Молодая ясырка родила сына от Болтуна. Все они прижились в его доме, жили мирно и дружно, как родные, никто никуда не хотел бежать. Всем хороши были работники, только в пьянстве не знали удержу.
Третьяк, прибежав из леса на лыжах, сказал, что видел на промышленной тропе следы трех мунгальских или хоринских коней. Всадники проехали к острогу. К дому Угрюма они, слава богу, не повернули.
Через день из острога напрямик по льду пришли Первуха со Вторкой. Лица их были румяны от стужи, на черных бровях и ресницах белел куржак. Ветер дул с восхода. Был он не сильный, но злой.
