— Потом две недели возили кругами по Шелгину улусу и кормов не давали. Табуновы вожи сказали нам, что в другую сторону везут, холопы шеленгинские их били, — с тоскливой усмешкой вспомнил пережитое Иван. — Думал — все! Порублю их всех, а там как Бог даст!.. Но гляну на них, — повел глазами в сторону племянников, — и опять терплю. За всю жизнь столько не претерпел. Все! Хватит! — замотал головой. — Вернусь в Енисейский, за старостью из службы выйду! За Байкал больше ни шагу.
— Да, миловал тебя Бог в прежней жизни! — скрытно съязвил Угрюм. — От таких пустяков и разобиделся! — Меня Он всю жизнь торкал мордой в дерьмо.
— Миловал! — согласился Иван, глядя на столешницу незрячими глазами. — Воевать легче, чем ходить в посольство!
— Уж так! Кто горя да смертушки не видал, тот Богу не маливался! — досадливо вспомнил Угрюм свое, пережитое. — Царевич-то у них, у мунгал, какой? — спросил с любопытством.
— Лучше, чем его кыштымы! Живет богато, в белых юртах. Серебра и золота много. Приветлив. Жалованное государево слово выслушал с почтением. Сказал, что хочет жить с нашим царем в мире, в любви и в совете. С его братских и тунгусских непослушных кыштымов позволил на нашего государя ясак брать. Едва сберег я для него два сорока соболей да пять аршин аглицкого сукна тонкого. Сказал, будто от нашего царя. Послов везем с ответными подарками. Не дикие они. Веру имеют. Кланяются деревянным истуканам с золочеными мордами.
Иван выпил другую чарку. Поморщился, отдышался и перевернул ее.
— Слава богу, живы! — просипел. — Только на душе шибко пакостно: будто в дерьме валяли. — И пояснил племянникам: — Видать, у Цицана с Алтын-ханом вражда.
Болела душа за сыновей, переживал за них Угрюм, молился. И вот глядел на своих повзрослевших, озлившихся выростков, думал втайне: «Вдруг утешились?» Обрадовался случайно брошенным словам: «Подумаем еще, верстаться ли в казаки!»
На другой день Иван Похабов велел брату дать ему еще одни сани под подарки царевича и пожитки послов, уехал в острог. Первуха со Вторкой, к радости семьи, остались в доме.
Неделю и другую они жили и помогали отцу хозяйствовать. Лед на Байкале разбило и унесло. Теснясь, полезла в речки рыба. Ловили ее впрок. За вечным недостатком соли сушили в дыму.
Из острога никто не приезжал. Сани на лето остались там. Это беспокоило Угрюма. Сыновья вызвались сходить, узнать новости. О службе они не говорили. Уехали верхами и вскоре вернулись, приволокли по земле сани, взятые Иваном.
— Дядька повезет послов стругами, вдоль берега до Ангары! — сказали, поглядывая на отца. — Ты ведь ходил туда на лодке. Проведи струги!
— Кто мне приказывает? — ревниво проворчал Угрюм. — Вы? Или Ивашка?
— Дядька просит!.. Но дело государево!
— Хорошо, если просит! — буркнул Угрюм, прикидывая свои, хозяйские выгоды. По весне у истока Ангары должны были стоять тунгусы. А он давно там не был.
Сыновья помогли ему закончить дела по дому. И опять по-волчьи пытливо поглядывали на отца, выжидая, когда тот станет весел и добродушен. Улучив подходящий миг, Первуха хмуро попросил:
— Отпусти нас в Енисейский?!
— Зачем вам туда? — вспылил было Угрюм.
— Ты там был, а мы — нет! Хотим посмотреть, как люди живут.
— Говорят, там в одном остроге людей больше, чем всех братов, что кочуют по Иркуту, — сказал Вторка и мечтательно смежил большие, как у матери, узкие зеленые глаза.
Угрюм помолчал раздумывая. Сыновья побывали за Байкалом, и больше их туда не заманить. Глядишь, вернутся из Енисейского и осядут навсегда.
— Ну ладно, посмотрите! — окинул сыновей плутоватым взглядом. — Как говорил ваш дед, земля создана для того, чтобы на ней разгуляться, а не сиднем сидеть.
В конце мая, на преподобного Пахома-бокогрея, в большой острожный струг с четырьмя парами весел загрузили царские подарки, свои и мунгаль-ские пожитки. Угрюму было лестно, что сделанные им лодки остаются при остроге. Но эту скорей барку, чем струг, довести до Ангары было непросто.
Дул попутный ветер. Легкая лодчонка Угрюма весело болталась на волне. На веслах сидели Первуха со Вторкой, на корме — хозяин. Наконец-то казаки столкнули с отмели неуклюжий струг. Гребцы, дружно взмахивая веслами, вывели его на глубину, где волны положе, подняли парус. Он напрягся, вздулся. Чуть зарываясь носом в волну, струг грузно двинулся на восход. На носу судна сидели послы и вертели головами по сторонам. Рядом с ними важно восседал князец Нарей с Иркута. Узнав соседа, Угрюм стал расспрашивать сыновей, куда его везут.
— В Енисейский, — пояснил Первуха. — Едет послом к воеводе от всех братов Иркута.
— Не верит он никому! — усмехнулся Вторка, блеснув глазами. — Мунгал боится. Посол, а цепи с себя снять не дает.
Подивившись осторожности старого князца, Угрюм велел сыновьям поднять свой парус из козьих кож. Ертаульская лодчонка так прытко понеслась вперед, что пришлось его приспустить. Пологий берег быстро остался позади, суда пошли под крутым склоном с нависшими над водой соснами и лиственницами.
Лодка Угрюма то и дело уносилась по ветру к очередному мысу и там покачивалась, поджидая струг. От пади к пади, где можно было укрыться от резких ветров, Угрюм вел суда вдоль крутого байкальского берега.
К счастью путников, ветер не менялся. Они переночевали в узком распадке со звонким, чистым ручьем. На стане Первуха со Вторкой то и дело толмачили для сына боярского, а тот ни словом, ни взглядом не говорил брату о племянниках, будто поездка в Енисейский была их прихотью.
— Хоть бы жалованье требовали! — ворчал Угрюм, поучая сыновей. — Толмач — второй человек после атамана.
Они шли на восход весь следующий день. К вечеру Угрюм подвел свой стружок к крутой лысой горе с круглой макушкой.
— За ней Ангара! — оглянулся на тяжелый струг, помахал брату, указывая на широкую падь с бурным ручьем. — Если ночевать, то лучше здесь.
Волны еще катились на восход, но ветер переменился и морщил их гребни, сносил суда в обратную сторону. Гребцы на тяжелом струге выбивались из сил, а берег против борта едва продвигался. Иван приказал высаживаться и ночевать.
В сумерках погода и вовсе испортилась: подуло с севера, шумно затрепетали листвой деревья, стали сгибаться дугами, как прихожане перед алтарем, дружно кланяться Байкалу. Волны с грохотом набегали на камни, рассыпалась брызгами и пеной.
Только через два дня ветер стих.
— Смилостивился, батюшка! — крестился Угрюм на полуденную сторону. — Не дай бог такой ветер застигнет возле скал.
Иван раздраженно сопел, ему было жаль двух потерянных дней. Но он и сам был научен горьким опытом, как ближний путь оборачивается долгим. При пологой волне суда обошли гору на веслах, и открылся мелководный исток реки с перекатами, с камнем, торчавшим из воды на самой середине. Суда приткнулись борт к борту. Течение медленно повлекло их на отмель, в Ангару. Здесь ветер был неопасен.
