Вскоре разглядел он, что шли свои, казаки Братского острога. За версту узнал непоседливого приказного Дмитрия Фирсова. Добрый вырос казак, но не мог степенно стоять на одном месте и минуты, как горячий конь все перебирал ногами и вертелся без всякой надобности.
Наконец струг переправился на остров. Приказный выскочил на сушу, поклонился сыну боярскому, стал с горячностью величать его:
— Помог ты мне, Иван Иваныч! Облегчил службу. Дай бог тебе здоровья!
Похабов, польщенный незабытым добром, огладил бороду, понимая, что Митька прибыл сюда в эту пору не для того, чтобы сказать приветные слова, видать, есть дела важней. Сын боярский велел Сувору с Горбуном затопить баню и повел гостей в зимовье. Он не спешил выпытывать Фирсова, что за дела привели братских казаков на Осу.
После бани за столом молодой приказчик заговорил о деле:
— Получил я твою грамотку, где писал ты, что балаганцы требуют поставить острог больше красноярского. Наш воевода, Афанасий Филиппович, обо всем об том думал еще в прошлом году и наказал мне присмотреть место, чтобы построить новый острог.
При упоминании о Пашкове Похабов нахмурился, но ругать воеводу не стал. Осиновские казаки примолкли, внимательно прислушиваясь к разговору. Они ждали перемены, никакая работа им на ум не шла, а тут уловили намек на новые тяжкие труды.
Дмитрий Фирсов окинул их взглядом и пояснил:
— Мы пришли высмотреть место!
— Если уж ставить новый острог, то на другом берегу! — подсказал Похабов, и его казаки загалдели:
— За дровами эвон куда ходим… Все повырубили.
На другой день молодой неугомонный енисейский приказный поплыл с казаками на левый берег Ангары. Похабов дал ему в помощь всех своих казаков и бездельничавших дворовых. Напасть на остров в эту пору могли только оголодавшие промышленные неудачливой ватажки: братским и тунгусским народам по весне не до войн и нападений, все заняты скотом и перекочевками.
Икирежского аманата Похабов отпустил за выкуп еще зимой. Теперь он остался на острове с Савиной да двумя девками-ясырками.
Прошла неделя. К субботе вместе с Фирсовым приплыло десять казаков для бани. Дмитрий хвастал, что выбрал место благое для пашни и выпасов, на равнине между двух притоков. Лес был неблизко от реки, рубили его в верховьях притоков и сплавляли вниз плотами.
Казаки попарились, попили квасу и отправились обратно. А через день на правом берегу Ангары показалось два струга. Их тянули бечевником два десятка служилых. Люди шли явно свои, но Похабова насторожило, что некоторые из них несли на плечах ружья, хотя на равнинном берегу кустарник был редок, степь просматривалась далеко.
Сын боярский перепоясался саблей, сунул за кушак заряженный пистоль, велел Савине с девками запереться в зимовье, а сам вышел на песчаную косу, встал на виду у приближавшегося отряда.
Струги переправились на остров. Один, заскрежетав песком и галечником, выполз на берег смоленым носом. Другой оставался на плаву, удерживаемый против течения шестами и веслами. Со струга соскочил молодой кормщик в козловых сапогах выше колен, добротном суконном кафтане и собольей шапке. Лицо его показалось Похабову знакомым.
— Здорово живешь, дед! — вскрикнул с принужденным весельем в голосе и жестко блеснул глазами.
— Слава богу! — отчужденно ответил сын боярский и спросил: — А ты чей будешь? Не встречались, а лицо вроде знакомое.
— Бунаков я, Кирюха! Красноярский пятидесятник.
— Вон кто! — степенно повел глазами Иван. — Не Петра ли томского сын?
— Брата его, Ильи!
— Знаю вашу породу! — повеселел Похабов. — Сказывали, отец в опале после томского бунта?
— Ничего, отбрехался! — беспечально ответил молодой пятидесятник, снисходительно усмехнулся, поджидая, когда старик наговорится о пустяках. Глаза его сузились, блеснули злей и пронзительней.
— А кто на другом берегу острог ставит? — спросил резко.
— Наши, енисейцы, и ставят по указу воеводы, — прищурился Похабов и съязвил: — У вас, говорят, острожины в три сажени, а у нас, — кивнул на свой тын, — заплот. Оттого, наверное, вы на Оке наших ясачных грабите?
— Отчего ваших-то? — вскрикнул пятидесятник. — Наши, с Уды, изменили и бежали на Оку. Я с братаном Андрейкой гнался за ними. А ваши, Братского острога годовалыцики, давай по нам палить сдуру!
— Это плохо, когда в своих стреляют! — согласился Похабов.
— Значит, енисейцы? — скрипнул зубами пятидесятник. — Ну, с Богом! Будь здоров, дед!
Молодой Бунаков помог загребным столкнуть с отмели нос струга. Опираясь на плечи гребцов, пробрался на корму. Тяжелый струг кормой вперед поплыл к Ангаре. Второй сплыл за ним. На устье Осы они развернулись к другому берегу.
Долго глядел Иван Похабов, как удаляются суда, думал о своем, пока не окликнула Савина. Вроде бы ничего плохого не сказал молодой Бунаков, племянник старого приятеля, а на душе было смутно, всякая нелепица лезла в голову.
В сумерках с другого берега донеслись звуки стрельбы и ответный залп. Чуткое ухо воина уловило отзвуки боя. Не спалось Похабову. Всю короткую светлую ночь просидел он на нагороднях. После этого день промучился и другой. На третий показалась на реке легкая лодчонка, шитая из бересты. Стволы ружей торчали к носу и к корме. Двое в нательных рубахах, без шапок гребли изо всех сил, стараясь пристать к берегу выше устья Осы.
Казаки были свои, енисейские. Вскоре Дмитрий Фирсов с товарищем вышли на берег, облегченно перекрестились и замахали руками. Весь гнус, дремавший жарким полуднем в тенистых местах, с остервенением бросился на разгоряченных, потных людей.
— Что как с медвежьих лап? — полюбопытствовал ждавший их сын боярский. — Краснояры побили?
— Было! — отмахнулся Дмитрий, мотая головой и притопывая ногами. — Нападали. Попугали-постреляли. Ругались, как водится. У нас никого не ранили и у них — слава богу!
Фирсов опять мотнул головой, отбиваясь от мошки:
— Дядька Иван! А я ведь опять к тебе с просьбой! Пожил бы ты там? А мы бы зимовье разобрали, связали в плоты и переправили. На кой оно здесь? Все равно сожгут, не браты, так краснояры.
— Сожгут! — согласился Похабов. Спросил нетерпеливо: — Что краснояры-то?
— А подступили. Давай орать, чтобы острог нам не ставить! Кто-то сдуру пальнул. Ну и мы тоже. Отбились, прогнали их. Бунаков грозил в Тобольский город и в Москву писать. Пусть пишет! Мало мы писали? Двадцать лет пишем. У меня наказная память от воеводы, а Бунаков похвалялся, что у них нынче воеводой князь! Пусть перепираются!
— Что стоим? Пошли в избу! — пригласил Похабов.
Молодые казаки похватали кафтаны, мушкеты и прытко кинулись к зимовью, их рубахи были облеплены гнусом.
В избе с малым оконцем было сухо и сумеречно. Блуждая по темным углам, под кровлей ненавязчиво гудели комары. Очаг был разложен посреди двора. Дымок наносило в избу через окно.
