Похабов оглядел сушившихся людей, заметил лица стариков из первой стрелецкой сотни: Василия Черемнинова, Михея Шорина.
Подергивая редкой бородой, шлепая босыми ногами по камням, Че-ремнинов подошел к Похабовым, присел рядом с ними, кручинно свесив седеющую голову.
— Ладно Михейка, бессребреник, к пасынкам идет, ты-то чего опять в Братский? — весело крикнул ему Похабов. — Своя земля возле Енисейского, десяток ясырей в пашне, сыновья?
— Что с того, что земля? Служить не стану — отберут в государеву десятинную. Старая баба померла, сыны — ублюдки. Говорят, служи, батя, пока не помрешь, а то нас податями замучат, — прошепелявил Василий на ухо сыну боярскому.
Босой, полуодетый, но с саблей на боку из круга сушившихся казаков поднялся Федька Говорин. Старый Похабов хохотнул, крикнул ему:
— Однако недолго тебя жаловал кабацкий голова?
— Кого там! — просипел Федька, присаживаясь. — Две недели погулять не дали. Воевода в Краснояры с рожью отправил. С тобой спокойней и веселей!
В отряде Якова шли разные люди на перемену братским годовалыцикам и казакам Колесникова на Верхнюю Ангару. Среди разношерстной толпы Похабов высмотрел простоволосого, высокого и кряжистого детину с мокрой сосулькой бороды, с мокрыми же прядями волос по плечам. Когда тот натянул на голову черную скуфью, понял, что это белый поп. С попадьей и детьми он шел на службу в Братский острог, был на полголовы выше молодого Похабова и шире в плечах. По всей Ангаре и по Байкалу крупней и мощней этого попа был только Оська Гора.
— Ну и кулачищи у тебя, батюшка! — хохотнул Похабов, принимая благословение. — Такого попа нам и надо!
— Кабы не батюшка, еще неизвестно, отбились бы мы от шишей на устье Илима, или нет! — одобрительно прокричал атаман. — Якунька Сорокин напал с полусотней казаков. Хотел мушкеты, зелейный и хлебный припас пограбить.
— Якунька всегда был умишком слаб! — удивленно покачал головой Иван. — Однако на тебя-то он с чего напал?
Молодой атаман махнул рукой, дескать, потом, в другом месте все расскажу. Похабов знаками велел своим казакам впрягать коней в струги и тянуть их гужом к острогу. Казаки и стрельцы стали надевать на себя непросохшую одежду, потянулись берегом налегке, поспешая за стругами. Плечо к плечу шагали отец с сыном. Как только стало возможным говорить без крика, Яков начал рассказывать:
— Ты не знаешь, что деется на Ангаре и на Лене? — покосился на сына боярского. — Хорошо живешь! Ерошка Хабаров, у которого на Куте воевода Головин солеварню и пашню отобрал, своим подъемом собрал сотню охочих людей и три года назад ушел на Амур по Олекме.
— Слыхал! — кивнул Иван.
— Слыхал, да не все! — усмехнулся Яков. — Прошлый год, по жалобам якутских и амурских служилых, он вернулся в Илимский за приставом с московским дворянином Зиновьевым. Сам едва ли не в кандалах, а так складно брехал, что в Илимском и в Енисейском острогах толпы промышленных, гулящих и казаков его на руках носили. Про Даурию выспрашивали, а он говорил: «Чего нищенствуете? Идите на Амур. Там богатство за человеком гоняется, а не человек за ним!» Сказывал, что старый стрелец Алешка Олень и пасынки твои, Емеля с Петрухой Савины, — там.
А сам Ерофей был в шелковых одеждах, сабля каменьями разукрашена, аршинная шапка из черных соболей. Воевода против него — босяк. Пашков поскорей его с Зиновьевым из Енисейского острога выпроводил, потому что заводилась смута от прелестных Ерошкиных сказок. — Лицо Якова напряглось и побагровело. Он опасливо оглянулся на шедших казаков. — В тот же год и побежали люди всяких чинов: в одиночку и ватагами. Сперва из Илимского и Якутского уездов. После и из Енисейского.
Прошлый год бежали казаки Проньки Кислого. С ними шестьдесят казаков и пашенных. Потом бежал Васька Черкашин с полусотней. Служилые Давидки Егорова Кайгорода и Федьки Баранова бежали, но их поймали и били. Илимский воевода послал в погоню за беглецами стрелецкого сотника Анциферова! — Яков опять зыркнул по сторонам и придвинулся к отцу: — Ушел он в Дауры со всем отрядом. Знаешь хоть, — пытливо и недоверчиво взглянул в глаза отца, — что сорок служилых Верхоленского острога собрали круг, со знаменем и с хоругвями самовольно ушли к Бекетову.
Иван Похабов в недоумении замотал головой. Он не слышал этого, но, зная ум Петра Ивановича, не поверил сказанному.
— Нынче по всей Лене смута, — с горячностью продолжал сын. — Михейка Сорокин ей главный заводчик. А с ним, по слухам, три сотни служилых, гулящих и пашенных. Грабят торговых, осадили Илимский, идут в Дауры, на дальнюю государеву службу.
А Якунька Сорокин шел из Енисейского с рожью впереди меня. На устье Илима его встретил брат Антипка. И решили они моих людей сманить в Дауры, а припас отобрать. С помощью Божьей да со стрельцами Заболоцкого, — кивнул в сторону шедшего позади посольского отряда, — отбились мы. Но смута среди наших казаков! — Якунька повел глазами по сторонам. — Пока со стрельцами, держу всех их в страхе! — сжал кулак. — Батюшка помогает! Дай ему Бог! — размашисто перекрестился. — Печенкой чую, терпят пока. Думают, ты нас, атаман, на Витим выведи. А дальше мы и сами уйдем!
Крякнул Иван, запустив пятерню в седую бороду:
— Вот те и кумовья Сорокины! Тридцать лет в одних службах. Седина в бороду — бес в ребро! Не утешились старики. Понимаю! Всех нас манила Сибирь волей, а захомутала службой. Ну, Михейка! Долго терпел. — И встрепенулся с усмешкой, взглянул на сына: — А ведь нынче Афонька Пашков про меня никак не мог не вспомнить?
— Есть и тебе от него грамота, и Митьке Фирсову!
Старый Похабов снова покачал головой. Всколыхнулось в душе что-то давнее, несбывшееся, забытое, что до конца не было вытравлено ни ласками Савины, ни посольством в Мунгалы. Вспоминались смутные мечтания молодости о вольной земле, о подвиге и свободной жизни, которая так не сложилась.
Судьба сполна одарила его высоким чином и должностью, какие в молодые годы на ум не приходили, дала сына, добрую, любимую женщину, каких он не был достоин по грехам своим, недодала самую малость, ради которой взбунтовался Михейка Сорокин.
— Ну, Михейка! — снова пробормотал он.
— Я зачем все так подробно рассказываю? — с обидой в голосе сказал сын. — Афанасий Филиппович возвращает тебе казачье головство. А мне велел во всем тебе прямить, пока не уйду за Байкал. Над всеми людьми и острогами по эту сторону — ты снова голова. Думай, как искоренить смуту.
— Буду думать! — равнодушно ответил сыну старый Похабов. Широкой ладонью сбил на ухо шапку: — Раз уж снова поставлен на головство, надо сходить к московским стрельцам, — оглянулся на посольский струг.
Дворянин по московскому списку и московские стрельцы шли берегом. Два важных посла сидели в струге с царскими подарками. Еще двое стояли на корме и на носу, ловко орудовали шестами. Спотыкаясь на окатыше, острожный конь тянул судно против течения реки.
— Так это мои послы? — удивленно взглянул на сына старый Похабов. — Те, которых я в Москву возил от царевича Цицана!
