Дела в верховьях Ангары были закончены. Похабов стал собираться к Дмитрию Фирсову.
— Где зимовать будем? — допытывалась Савина, глядя на Ивана виноватыми глазами, оправдывалась: — Стара уже, устаю жить по балаганам да под стругом. Кости болят.
— В новом Балаганском острожке, даст Бог, и зазимуем! — хмурил повинные глаза Иван Похабов. — Горяч Митька не в меру! Может с балаганцами мир порушить. С красноярами — и того хуже.
Тихонько постанывала и тайком вздыхала Савина:
— Опять в сырой избе жить! А дрова далеко.
— Не заморожу! — отшучивался Иван. А на душе было тягостно, и он предложил, отводя глаза: — Может быть, тебя в Енисейский отправить? На другой год, поди, пришлют замену, вернусь.
— Нет! — решительно ответила Савина. — Без того чуть не всю жизнь тебя прождала.
Не пожалел сил Дмитрий Фирсов, на голом месте срубил острожек, ладный, как пасхальное яичко: две башенки, две избы и амбар. Вместо рва, отрыть который не хватило сил, и надолбов, на которые не хватило леса, оставил прясла, как на поскотине, чтобы всадники не могли беспрепятственно подъезжать к самому тыну.
Дмитрий встретил Ивана Похабова с Савиной, провел их в сырую избу, где сильно пахло смолой и глиной. Посередине ее из речных камней была сложена печь.
После бани за соборным столом молодой пятидесятник смущенно признался казачьему голове:
— Я ведь краснояров повоевал!
— Как это? — вскинулся Иван. — Опять напали?
— На меня не нападали! — уклончиво ответил Фирсов. — Приехали наши, братские мужики. Донесли, что краснояры с них ясак требуют на себя. А они за этот год уже дали нам больше прежних лет. Я собрал казаков да с братскими же мужиками гонялся за ворами. Они заперлись в своем острожке и смеялись над нами. — Дмитрий, свесив повинную голову, глубоко вздохнул: — А тут, как на грех, Арефа из Братского послал служилых с рожью. Подмога. День держали краснояров в осаде, с полпуда пороху сожгли, выломали ворота и взяли их всех. Двоих ранили, но легко.
— И где они теперь? — строго спросил Похабов, прикидывая, как может обернуться для него и для Митьки эта война.
— Отпустил с Богом! — покаянно завздыхал Фирсов. — Ни ружей, ни рухляди у них не брал. Весь живот с собой взяли.
Похабов озадаченно крякнул, почесал затылок, не зная, что сказать, ошалело водил глазами по сторонам.
— Вот те крест, дядька Иван! — слезно воскликнул Дмитрий. — За свой грех сам отвечу. Худого про тебя никому не скажу.
— Что уж теперь?! — хрипло буркнул Похабов. Молча налил полную чарку крепкого вина. Влил его в бороду, вытер усы ладонью. Посидел с выпученными глазами, прислушиваясь, как, обжигая нутро, катится оно по брюху. Вспоминая наказ Петра Бекетова, просипел:
— Кабы все это войной с балаганцами не обернулось!
— Я ж за них и воевал! — слезно воскликнул Фирсов. И поправился: — Сил не было терпеть.
— Еще с хрипуновских времен, лет уж двадцать, больше, наши с крас-ноярами жаловались друг на друга в Москву. А ты, выходит, разом все решил. Удалец-молодец! Отец твой был осторожней. Уж и не знаю, чем это обернется, как аукнется, — добавил, мягче взглянув на молодого приказчика.
Положившись на Господа, они оставили до поры этот разговор. Дмитрий Фирсов сдал острог и поплыл на приказ в Нижний Братский.
Осень вызолотила береговой кустарник и степь. Октябрьские ветра оборвали иссохший лист. Намерзли забереги. Над черной рекой закурился туман. Иван Похабов в Балаганском острожке по утрам оглядывал Ангару. Вместо сала и льда, которых ждал со дня на день, увидел на другом берегу едва приметное мельтешение. Сначала он принял его за братские стада, погоняемые всадниками. Окликнул из избы старого ленивого казака. Тот неохотно поднялся на башню, долго вглядывался в даль.
— Воинские люди! — прошамкал, дожевывая утренний хлеб и стряхивая крошки с бороды. — Далеко-то я хорошо вижу. Это под носом все стало расплываться.
Вскоре и сам Похабов разглядел, что на берег высыпало с полсотни братских всадников с луками и колчанами за спинами. Заметались у воды растревоженным ульем.
— Будто нас зовут?! — пристальней всматривался за реку. Бормотал в бороду: — И чего им надо? Краснояры ушли, зимовье на Осиновом срыли. Если икирежи или балаганцы с Курбаткой поссорились, то мы им не подмога. — Помолчав, буркнул: — Понадобится, у порогов переправятся. Я в эту пору струг посылать не буду.
На святых бессребреников и чудотворцев Кузьму и Демьяна Ангара встала, покрывшись белым неровным льдом. Кроме караулов и заготовки дров, никаких дел по острогу не было. От безделья годовалыцики стали ссориться между собой и с казаками Федьки Говорина.
Иван с Савиной жили отдельно, в приказной избе. Савина готовила еду на всех, долгими вечерами пела вполголоса или слушала, как гудит ветер. После
Михайлова дня казачий голова стал принуждать годовалыциков молиться по утрам и вечерам. Старый стрелец осерчал и пригрозил:
— Вот уйду в монастырь или в скит, там и буду отмаливать грехи по уставу!
Людей, с которыми воевал на Селенге, казачий голова стал беспрестанно гонять по застывшим притокам за дровами. Вскоре в острожке выросла поленница вровень с тыном, а казаки стали роптать, что дров хватит на всю зиму. Ни работать, ни молиться подолгу они не хотели. Федька Говорин расповадился матерно орать, что наработался летом, а в зиму желает отсыпаться, нести караулы и ходить за ясаком. Но посылать людей по улусам и стойбищам было рано.
На другой день в полдень вздорный казак, стоя в карауле, пронзительно засвистел, призывая Похабова. Казачий голова накинул кафтан, влез на проездную башню, взглянул, куда указывал казак. Вдоль берега по льду тянулась цепочка каравана из полутора десятков нарт.
— Кто бы мог быть? Для промышленных не время! — озадаченно пробормотал Похабов. — Митька, что ли, рожь послал?! — в сомнении шевельнул бровями. — Где столько людей набрал, однако?
— Весь енисейский гарнизон! — ругнулся Федька, все еще злой на Ивана за понуждение к молитвам. — Разве смена Бекетову?
— За Байкал, не к нам! — поддержал караульного казачий голова. Он стал пристальней вглядываться в идущих. С недоумением затоптался на месте, узнав Сувора с Горбуном, потом Первуху со Вторкой, других пашенных и служилых Братского острога. — Ничего не пойму! — тихо выругался.
Неторопливо и рассеянно он спустился с башни, вошел в избу, обмотался кушаком, опоясался саблей. Подумав, сунул за кушак заряженный пистоль.
Караван приближался. Налегке и сбоку от тянувших нарты людей шагал Арефа Фирсов. Балаганские казаки кинулись навстречу прибывшим. Те оживленно заговорили с ними. Арефа, не останавливаясь, побежал к Ивану Похабову, ждавшему гостей у ворот острожка. Лицо молодого казака было перекошено. Он непочтительно подтолкнул старого казака в ворота и стал запирать их, закладывая брусом.
