— Сарю почесть! — прорычал и пришпорил коня.
Табуны, стада, отары шли и шли в полуденную сторону мимо острожка. Покатилось на закат низкое январское солнце. Похабов тяжко поднялся, подобрал саблю и сбитую с головы втоптанную в землю шапку, поплелся к воротам. Из них высунулся веселый Арефа Фирсов.
— Отбил-таки острог, дядька, милостью Божьей! — часто и мелко закрестился озябшей, подрагивавшей рукой. — А я уж думал, придется кончину принять!
— Поживи, молодой еще! — буркнул сын боярский.
Вошел в избу. Бросил саблю на лавку. Савина стояла на коленях под образами. Обернулась на стук двери. Глаза ее были полны слез. Увидев Ивана, поднялась, повисла на его шее, завыла.
— Ну, будет! — Он устало погладил ее по плечу и начал выцарапывать из бороды колкую сухую траву.
Вошел Арефа, положил на лавку мешок, брошенный Боярканом.
— Кажись, рухлядь! — развязал бечеву.
В мешке были соболя, по-промышленному увязанные в сорока. На прощание балаганец дал щедрый ясак, вдвое больше последнего.
С неделю трое острожников тем и занимались, что спали да ели. Мужчины между собой почти не разговаривали, будто стыдились всего пережитого. Савина выглядела вполне довольной жизнью, хлопотала, как прежде, подолгу молилась утрами и вечерами.
— Ну, и зачем я последнюю рожь доедаю! — не выдержал Арефа. — Отпусти меня в Братский, я мешок ржи привезу. На рыбу уже глядеть тошно.
— Сходи! — равнодушно разрешил казачий голова.
Арефа быстро собрался, укрепил нарты, выбрал и подогнал под себя лыжи. Вернулся он через месяц, в конце марта. Сытая лошадка, запряженная в сани, привезла два мешка ржи. Через день Арефа хотел отправиться обратно, к брату, но после полудня, к вечеру, ворвался в избу с перекошенным лицом:
— Дядька! Балаганцы возвращаются!
Похабов схватился за шапку, вскарабкался на поленницу, сложенную возле острожной стены. С полуденной стороны к острогу приближались стада, мотали гривами кони в табунах, виднелись явно братские всадники. Среди них мельтешили погонщики непонятного вида.
Арефа прикладывал руку ко лбу, волнуясь, вглядывался в даль.
— Иные мужики одеты как-то чудно?! — бормотал щурясь. — Будто казаки. Едут без седел. Смотри! — вскрикнул. — Это же наши, беглые!
Вот уже и Похабов разглядел в одном из верховых старого стрельца с растрепанной седой бородой. Больше всех ему хотелось увидеть Бояркана и племянников. Уж их-то Иван узнал бы в любой одежде. Но он высмотрел только бывших своих дворовых и выругался:
— Даурцы хреновы! Вон, Сувор с Горбуном! — указал рукой на всадников. — Однако ты не один вернешься в Братский, — обернулся к Арефе.
Скот запрудил округу острога. Всадники боязливо подъехали к воротам. Русские спешились, крестились, клали на часовенку низкие, покаянные поклоны. Похабов, опоясанный саблей, с пистолем за кушаком, высунулся из ее оконца над проездными воротами, насмешливо оглядел прибывших.
Старый стрелец смущенно прятался за спинами молодых казаков. Сувор воротил набок лицо, метал на казачьего голову резкие, хмурые и непокорные взгляды, готовый всякий миг перейти от покаяния к скандалу.
Беглецы вытолкали вперед Горбуна с ласковым заискивающим лицом. Тот осклабился, показывая щербины. Он потерял в бегстве передние зубы.
— Здоров будь, Иван Иваныч! — заговорил вкрадчиво и шепеляво. — Твоими молитвами да своими великими трудами мы уговорили-таки многих балаганцев вернуться в свою степь. Вдруг еще кто одумается и придет. А дольше звать их обратно — сил нет. Настрадались! Оголодали!
— Так вы и ушли, чтобы братов вернуть? — громко насмехаясь над беглецами, казачий голова свесил бороду над воротами.
— Для того и ушли! — задирая голову, бесстыдно оскалил щербины Горбун. — Хотели государю послужить.
Вместо узды на его коне был надет недоуздок, наспех связанный из бечевы, ноги Горбуна обернуты шкурами, содранными с падали. Казачий голова окинул бывшего своего кабального человека внимательным взглядом и язвительно захохотал, потрясенный его наглостью и бедностью.
— Скажи уж, смуту учуял! Поживиться хотел! А кое-кто оказался проворней — сапоги и те снял с горбатого.
Казаки и пашенные робко, подобострастно засмеялись, поддерживая насмешку головы. Их обветренные лица смягчились.
— Не серчай, Ивашка! — сиплым голосом окликнул его старый стрелец. — С повинной пришли. Свой грех отслужим.
— Драть тебя, курвина сына, некому! И не батогами, а кнутом, — со вздохом укорил его Похабов. — Но, имея христианское сострадание, прощу! — обернулся и окликнул Арефу: — Открой ворота! Пусть заходят, христа ради!
Казаки и пашенные стали отгонять в табун балаганских лошадок. Братские мужики закружили по черному ноздреватому льду, пробуя его на прочность. Не задерживаясь, погнали через реку скот и коней.
— Вдвое против прежнего ясак дадут! — пообещал за них стрелец с таким видом, будто сделал добро.
— Топите баню, избу, грейтесь! — позволил казачий голова. — Нынче накормлю всех кашей, как отец блудного сына. Зарезал бы тельца, да не имею. Выставил бы пиво, да вы его на строгой неделе поста выхлебали! — с укором напомнил про рождественский бочонок.
— Нам бы погреться, попариться да переночевать, — закивал повеселевший Сувор. — Завтра в Братский уйдем. — Помявшись, смущенно спросил Похабова: — Не слыхал, как наши бабы? Бедствуют или уже живут за кем?
— Собирался отдать их за верных казаков! — съязвил Похабов.
— Они же венчанные? — вскрикнул Горбун. — В крепостном столе не записаны.
— Что с того? — ухмыльнулся голова. — Я им крестный отец, за кого хочу, за того отдам. А вы их бросили! — Взглянув на Сувора, он пожалел простодушного беглеца и признался: — Не знаю, что с вашими бабами. Арефу спрашивайте! — указал на молодого казака. — Скажите лучше, где сыновья Огрызковы?
— Волдыри обратно не пойдут! — безнадежно отмахнулся Горбун. — Еще и других удержат.
Вернувшиеся, служилые Братского и Балаганского острогов да пашенные люди, набились в выстывшую избу, затопили печь. Похабов сел в красном углу, как в прежние времена, никого ни о чем не расспрашивал. Беглецы сбивчиво, споря, перебивая друг друга, говорили сами, будто жаловались на выпавшие несчастья:
— На пути к Иркуту встретили мы две промысловые ватаги без грамот. Ограбили их.
— Братов на Куде пограбили! Это плохо.
— Своего пашенного в воду посадили. Заслужил.
— Меня два раза в воду бросали! — пожаловался Сувор. — Бог спас. Меж собой драки завели. Тьфу!
— Не мы! — горячо оправдывались другие. — Федька Говорин и Огрызковы болдыри.
У Похабова от их выкриков и споров голова пошла кругом.
— Говори! — приказал старому стрельцу.
