— Выселил мою бабу, пока я был в отъезде? — хмуро спросил Иван вместо приветствия.
Из приказной избы вразвалку вышли два дворовых мужика мунгальской породы. Их хозяин, не оборачивая головы, буркнул что-то русскому холопу. Тот в один прыжок прошмыгнул мимо него в сени, выскочил с грамотой, подал ее Пашкову.
— Шляешься где попало вместо того, чтобы службы нести! — начальственно проворчал дворянин, развернул грамотку, вернул мужику, указав глазами, чтобы тот отдал сыну боярскому. — Пока свой дом не построю, здесь буду жить. У меня семья большая! — заявил, брезгливо растягивая губы в усах.
Иван принял от мужика грамоту, сел напротив крыльца, привалившись спиной к поленнице, стал читать, шевеля губами.
— Эвон что! — кивнул Савине. — Нового воеводу прислали, — метнул взгляд на Пашкова в окружении дворовых. Тот отвернулся и скрылся за дверью. Дворовый русской породы снова сел на крыльцо.
В наказной памяти казачьему голове Похабову новый воевода приказывал во всем прямить казачьему голове Пашкову, который с полком идет в Даурскую землю. А ему, Афанасию, велел помочь Похабову собрать ясак по Ангаре. Ни слова не было сказано, кому под чьей властью быть и кому где зимовать.
Закончив читать, Иван свернул грамоту, сунул ее за пазуху, поднял глаза на Савину. Она смущенно переминалась с ноги на ногу и пугливо поглядывала на него.
— Оно и лучше так! — пробормотал повинно. — Пойдем зимовать в Ба-лаганский.
— Хлеба там мало! — напомнила Савина.
— Возьмем хлеб! — поднялся сын боярский, обернулся к амбару с навешанным замком. — Васька! — окликнул Черемнинова.
— Чего? — неохотно отозвался тот, показывая, что занят делом.
— Вели двум казакам снести в струг два мешка ржи да перетаскать мои животы. Савина покажет что. А я пока коней в гужи выберу. В Балаганском буду зимовать! — давал наказы старому товарищу, сожалея о том, что отпустил в Енисейский острог с ясаком и отписками Дмитрия Фирсова. — Здесь ты сядешь на приказ.
Черемнинов помялся, бросая косые взгляды то на Похабова, то на дверь приказной избы, неохотно пошел отпирать амбар.
В Балаганском остроге жизнь потекла обычной чередой дней. Арефа Фирсов за лето поставил здесь вместо прясел надолбы в один ряд. Его младший брат Никита после смены на Иркуте остался при нем. Как оказалось, Афанасий Пашков привел с полком государевых пашенных людей. Не дав им отдыха в Братском, отправил в Балаганский острог рубить себе избы в зиму.
У служилых рожь кончалась. Два мешка, привезенных Похабовым, они съели еще до ледостава. Иван послал в Братский за хлебом и солью Арефу с казаком. Они вернулись очень быстро, не только без припаса, но и голодными.
— Как не дает? — взревел голова. — Это государев хлеб с братской пашни!
— Черемнинов ключи от амбара отдал Пашкову, — оправдывался Арефа. — А тот сказал: «Нет лишнего: ни ржи, ни соли!» И слушать нас не стал. К нему в избу не войдешь — караульный на крыльце. Ни видеть, ни слышать нас не желает.
— Да кто он такой? — затопал ногами Похабов. — Мать его, курву… Поганая порода. Отец был всем иудам иуда, чертям пожива. И этот.
Порыкав, как зверь, побегав в ярости по избе, казачий голова решил:
— Завтра идем в Братский! Без ржи не вернемся!
— Одумайся, Иванушка! — тихонько завсхлипывала Савина. — Пожалей молодых. Дай им отдохнуть с дороги! Жили ведь и еще поживем на рыбке.
Похабов строго взглянул на возроптавшую женщину, но оставил Арефу Фирсова на приказе, а с собой взял его младшего брата. Они переменили лошадей и в тех же санях отправились в обратную сторону по не заметенной снегом колее.
Еще издали приметил Иван, как будто что-то новое в Братском остроге. Подъехав ближе, разглядел, что на склоне под острожной стеной стоят две избы. Это были не обычные приострожные избенки, а хоромы: один дом рублен в пять стен, другой крестовый. Над высокими стенами острога выше угловых башен поднялась маковка церкви с желтым крестом.
— Да уж! — крестясь и кланяясь, пробормотал казачий голова в обметанную куржаком бороду. — Шесть сотен человек — не тридцать пар рук. Понастроил Афонька изрядно!
Вокруг стен, вроде посада, было поставлено и врыто множество балаганов и землянок. Из них в синее небо поднимались дымы. Острог был многолюден и среди зимы. Он словно кичился своей силой: ворота проездной башни были распахнуты. От реки поднималась к ним торная дорога, загаженная конскими катышами.
Никто не вышел встречать казачьего голову, никто из пашковских людей не поклонился прибывшим, глядели пристально и угрюмо, но не останавливали.
Бросив у ворот подводу с невыпряженными лошадьми, Похабов, крестясь и кланяясь, вошел в острог, первым делом направился в церковь. Снова крестясь и кланяясь, переступил порог притвора. Никитка робко двинулся следом.
Церковь не отапливалась. Печей в ней еще не было. На Святой неделе поп Иван в душегрее под ризами читал Псалтырь. Со стен свисал заиндевевший мох. Над сбившимися в кучу людьми поднимался пар.
Похабов, распахнув шубу, упал на колени и трижды гулко ударил лбом о тесовый пол. Поднялся, быстрым, цепким взглядом окинул молившихся. Попадья и монахи-скитники пели на клиросе. Против струганых царских ворот в первом ряду стоял Афанасий Пашков в богатой собольей шубе. Рядом с ним, плечо к плечу, сын со снохой. За его спиной тесно толпились дворня и казаки. В последнем ряду стояли новокресты. Они боязливо озирались по сторонам, помахивали перстами со лба на пояс и кивали головами, как кони на подъеме в гору.
Раздвигая их широким плечом, Иван протиснулся к алтарю, встал справа от Пашкова, поклонился попу. Тот, не прерывая чтения густым голосом, поднял голову и взглянул на Похабова с укором, дескать, куда лезешь не по чину.
«Сын ты бл…н!» — презрительным взглядом ответил ему казачий голова. Он был так зол, что если бы смог, то непременно пробился бы к Пашкову и толкнул его плечом. Лет на десять моложе, в той же должности, хоть и в дворянском чине, бывший воевода не удостоил Ивана взглядом.
Едва поп закончил читать и закрыл Псалтырь, Похабов, позвякивая сосульками в бороде, приложился к трем образам — других еще не было — да к Честному Кресту, где должно быть распятью. Опять раздвинул плечом тесный круг безмолвно притопывавших от стужи людей, двинулся к выходу. Никитка остался в церкви.
По острогу носились незнакомые служилые. Похабов поймал за рукав одного из них, строго спросил:
— Где приказный, пятидесятник Черемнинов?
Казак молча указал на угловую башню, где прежде была приказная изба, занятая Пашковым, водя по сторонам пугливыми глазами, опять куда-то побежал. Казачий голова по-хозяйски распахнул дверь, ввалился в тесную острожную избу с облаком стужи, раскатившимся по полу.
Старый пятидесятник, сгорбив спину, дремал у огонька. Он узнал вошедшего, подслеповато замигал. Лицо его напряглось, глубже врезались в кожу морщины.
