— Зря ты этих князцов зааманатил! — пожурил бывшего воеводу. — Верные они. Ясак давали исправно. Кабы смута не началась среди их родов.
Понимать-то понимал казачий голова, почему те были зааманачены, но не говорил вслух. Не то чтобы боялся, но, поклонившись раз, потерял всякую охоту к буйству и правде.
— Отпусти! — соглашался Пашков. — Ты на приказе. Твоя воля!
И оба помалкивали о том, как теперь возместить этим мужикам за бесчестье. Вошел дворовый, доложил, что приказная изба помыта и протоплена. Баня подходит.
— У меня заночуешь или к себе пойдешь? — спросил Афанасий Филиппович.
— К себе! — взялся за шапку Похабов. Хмуро поблагодарил за хлеб-соль. Спохватился, поймав себя на том, что часто кивает. Скрипнул зубами, снова озлившись на протопопа. Выругался: — Такого казака погубил, сын бл…н! Петруха первым на Оку пришел, первым взял здесь ясак с братов и вышел в их степь. Помяни, Господи, — перекрестился на образа. От выпитого покачивало, а голова была трезвой и мерзко пустой.
— А понадобятся мои люди припас доставить в Верхний острог, дам сколько надо! — прощаясь, пообещал ему вслед бывший воевода.
Покачиваясь, Иван подошел к острожным воротам. Скрипел снег под ичигами. Он пнул пяткой в калитку.
— Кто? — крикнул караульный.
— Издали глядеть надо! — взревел сын боярский. — Я те, курвин сын, глаза-то прочищу!
Клацнул закладной брус. Калитка распахнулась. Иван прошел к приказной избе, распахнул дверь. На лавке напротив печи боязливо сидели Никитка Фирсов и Василий Черемнинов. Не понимая, что делается, таращились на вошедшего.
Иван молча сбросил шубу на лавку, поверх кинул саблю и пистоль. Не перекрестив лба, полез на теплую печь. Тяжек был прожитый день.
На рассвете с похмельной головой он поплелся в выстывшую баню, долго и брезгливо сдирал с себя щелоком телесную грязь. Помылся. На душе не полегчало. С мокрой, заледеневшей на морозе бородой сел в красный угол на казенный сундук. Не поднимая глаз, стал давать наказы:
— Ты, Васька, не приказчик, хоть и седина в бороде!.. Никитка, сядешь на приказ, пока не пришлю Арефу. На рожон против Пашкова не лезь, но и свою службу знай. За каждый мешок ржи и соли ответишь спиной. Драть буду нещадно, хоть ты и сотников сын.
Оба! Нагрузите мне рожью две подводы, — бросил Никите через стол ключи. — Ты, Васька, пойдешь к Пашкову и попросишь для меня четырех его казаков. Свои все на службах. Кроме тебя! — метнул злой взгляд на старого товарища.
— Так он и даст мне! — вскрикнул пятидесятник, заерзав на лавке. — На крыльцо не пустит.
— Даст! Скажешь, я послал! — твердо приказал Иван.
К полудню три подводы стояли у реки. Двое саней были нагружены рожью и солью, третьи шли с овсом для коней, с одеялами и пожитками. Четверо пашковских казаков топтались возле них, поджидая сына боярского. Ни взглядом, ни словом никто не напоминал ему вчерашнего буйства. Пашков прислал пирогов, хлеба и флягу горячего вина в дорогу.
Иван, прежде чем спуститься к обозу, подошел к аманатской избе. Отпихнул караульного, открыл дверь. Со скучающими лицами к нему обернулись аманаты. Протопоп лежал на брюхе, как и вчера. Ничто здесь не переменилось, разве собаки теперь были не на полу, а на нарах и выкусывали блох в шерсти.
Аманаты глядели на сына боярского пристально, чего-то ожидая от него. Протопоп же глянул мельком, будто не узнал. Уставившись в одну точку, шевелил губами: творил молитвы утренние, а то и всю пятисотицу читал по памяти.
— Вам воля вернуться по улусам и угодьям! — с важным видом объявил заложникам Похабов. — Помните, не я вас аманатил, но я освободил, — протянул им флягу с вином.
Перед носом опального протопопа вывалил хлеб, пироги и бросил на нары пустой мешок. Аввакум на угощение глазом не повел, хотя вчера при Иване к маслу не прикоснулся.
— Ты не в моей власти! — сказал протопопу потеплевшим голосом. — Ничем другим помочь не могу.
— Надо мной одна власть! — отчужденно буркнул Аввакум, не поднимая глаз.
Браты и тунгус выпили, захмелели, заспорили между собой. Никто не спешил покидать избу. Не спешил уйти и Похабов, все хотел сказать попу что-то важное и не знал что. Наконец пробурчал с виноватой усмешкой в усах:
— Гляжу на тебя, чего ради себя и других мучаешь?
Протопоп поднял глаза, в которых тлели огоньки претерпеваемой боли. Бесстрастно и тихо ответил:
— Кто изволит Богу служить, о себе не подобает заботиться. За мирскую правду подобает душу положить, яко же Златоуст за вдову и за Феогностов сад, а на Москве, за опритчину, Филипп.
Аввакум умолк, снова зашевелил губами. А Похабов все стоял, покашливая и переминаясь с ноги на ногу. Протопоп опять поднял глаза, теперь уже пронзительные, без следа боли:
— Вот ты вчера подумал: «Стоит ли страдать за дурака с выщипанной бородой, в немецком кафтанишке, с фряжской шпажонкой на боку?» А ведь он заставил тебя поклониться дьяволу, который верховодит его душой! Пристало ли мне с ним мириться?
Будто палец сунул в рану зловредный попишка. Иван побагровел и выскочил из избы, хлопнув дверью.
— Аманатов отпустишь, как только захотят уйти! — закричал на караульного так, что тот боязливо отступил.
Не перекрестившись на крест церкви и часовни над воротами, выскочил из острога. Быстрым шагом спустился к реке. Оправдывал себя на ходу, мысленно споря с протопопом: «Жизнь прожил не кланяясь. От царя кнуты принял — не покорился ему и не покаялся, не то что Истомкиному выблядку! Не было такого!» И сам же по себе вздыхал: «Старый стал!»
Увидев обоз из трех саней, Арефа Фирсов выскочил из острога в одной шапке, побежал встретить, глазам не верил, ощупывая мешки с рожью.
— Баню топи! — приказал сын боярский. — Привечай давай гостей!
В острожке по всем дням поста сквернились рыбой. Не чаяли уже и на Страстную неделю, перед Рождеством, попоститься хлебом. Накинув шубейку, из ворот вышла Савина. Глядела на Ивана, как всегда, любуясь и сияя глазами. Стеснялась незнакомых казаков.
Вечером, после бани и ужина, Иван возлег рядом с ней на печи и покаянно зашептал:
— Измучил я тебя. Как только Пашков уйдет из Братского — повенчаемся. Церковь там построили, служит уже поп Иван.
Савина крепче прижалась к его плечу, спросила вдруг:
— У тебя живот не болит? А у меня болит. Отсель и досель, — взяв его ладонь в свою, погладила ей под грудью, крепкой и полной, как у зрелой бабы. — И брюхо растет! — призналась смущенно.
Иван тихо хохотнул:
— А как родишь на старости лет, будто Сара от Абрама?
— Боюсь, сил не хватит! — вздохнула она. — Всю жизнь хотела от тебя родить, да Бог не дал.
Так, посмеявшись, оба забыли обычную пустопорожнюю нелепицу полночного разговора.
