Пашковские казаки возвращаться не спешили. День и другой жили при остроге, стараясь быть полезными. Один признался:
— У головы все бегают. Не дай бог, наушники заподозрят в лени. Забьет! У тебя хорошо, спокойно. Нам бы послужить так хоть до Крещения.
— Боятся, зато все в покорности! Как вас еще держать? — мстительно проворчал Похабов. — По совести да по крестоцелованию уже и старикам не служится. Немецких обычаев возжелали! Терпите теперь!
Проворчать-то проворчал, но пашковских казаков пожалел. Людей в острожке не хватало, и он отправил их со своими служилыми за ясаком. Только к Маслене выпроводил в Братский острог с пустыми подводами.
Ясак за тот год со степи и с карагасов был взят с недобором. Не было надежды, что с Иркута и байкальского култука пришлют больше обычного. Ходившие в улусы казаки в голос уверяли, будто среди ясачных мужиков зреет новая смута. И пришлось Ивану добавить в казну соболей из мешка, брошенного Боярканом.
Признаки смуты примечались в каждом взгляде приезжавших князцов. Казалось, дух измены витает в самом воздухе.
Вскрылись притоки Ангары. Выплеснули на пористый почерневший лед лаву из мутной воды и ледяного крошева. Вскоре разорвала покров и сама
Ангара. Казачий голова с нетерпением поджидал, когда из Братского острога уйдет многочисленный полк Пашкова. Присутствием его в здешних местах он тяготился.
Как только кочевавшие тунгусы донесли, что по реке поднимается четыре десятка судов, Иван Похабов засобирался смотреть лес в верховьях Белой реки. Чтобы не услышала чего лишнего Савина, взял ее с собой, посадив в седло. На другой уже день женщину так растрясло, что она стала охать, хватаясь за живот.
— Неужто и впрямь забрюхатил? — забеспокоился Иван, но возвращаться не спешил.
Погода стояла ясная. Буйно зеленела весенняя степь. Пашенные люди запахивали целину и радовались, что на полях нет ни пней, ни деревьев с кустарником. Телег пока ни у кого не было. Чтобы не мучить Савину верховой ездой, надо было съездить в острог за санями. Иван тянул время, не желая оставлять ее одну, садился на коня, отъезжал на видимое расстояние, оглядывал издали Ангару и снова возвращался. Так он пробездельничал целую неделю, пока полк не прошел мимо Балаганского острожка.
Вернувшись, голова стал собираться в Братский острог со всем своим имуществом и ясаком. Из казаков в помощь себе никого не взял. Река неспешно понесла струг к устью Оки. Иван с кормы только подгребал, поправляя ход лодки, иногда садился на весла и всю дорогу выговаривал свои мысли.
— Были бы у нас с тобой дети, я бы их на службу не пустил, а посадил бы на пашню. Жаль, твои сыновья на земле не осели и михалевские казачат. Куда нам податься? Разве к Тереху Савину в подворники? — грустно посмеивался. — Ой, девонька, зря ты со мной связалась. Подумай еще, надо ли венчаться со служилым?
Савина всхлипнула, вспомнив о сыновьях. Один был на дальних службах, другой на промыслах, тоже где-то возле Даур. Она ткнулась лбом в грудь сына боярского:
— Сама судьбу выбрала!
Иван, оглядывая берега реки с нависшим над водой лесом, продолжал рассуждать:
— Может быть, обвенчаемся и вернемся в Енисейский? Я напомню новому воеводе, что Сибирский приказ ставил меня в Маковский, да не вышло. Вдруг твой Петруха одумается, бросит промыслы, сядет на землю, и мы бы с ним. Я ведь твоим сыновьям не чужой.
— У тебя ничего не болит? — опять обеспокоенно спросила Савина, оглаживая располневший живот
— Как не болеть? Все кости ноют! — отмахнулся Иван.
Казачий голова вернулся в Братский острог неожиданно для тамошних годовалыциков. Освободившись от лютой власти, казаки веселились: пьянствовали, дрались, играли в карты и кости. Унять их, старых и заслуженных, молодой Никитка не мог.
— Узнаю! — строго приветствовал Похабов товарищей по службам. — Готовьте спины. А батогов на всех хватит.
На другой уже день он по-хозяйски осмотрел острог, поставленный Дмитрием Фирсовым на месте прежнего, сгнившего. Частокол был высок и крепок. Некоторые башни, рубленные из сырого леса, успели просесть. Пустовавшие хоромы Пашкова, в которых зимовали он и его сын с женой, были поставлены в опасной близости от частокола. Мельница не достроена.
Жесткой рукой казачий голова стал наводить порядок. Он осмотрел пустовавшие дома Пашкова. Велел казакам раскатать их по бревнам и огородить острог двойным палисадом. Не успели служилые разобрать сени, в приказную избу ворвался поп Иван, размахивая пудовыми кулаками, громогласно заорал, что Пашков отдал эти дома церкви.
— Среди ясачных смута, батюшка! — попытался вразумить его Похабов. — Хоромы близко от стен. Вдруг нас осадят, а дома подожгут? Сгорим вместе с острогом. Никак нельзя без палисада.
Белый поп не желал слушать сына боярского, ревел о своей правде, призывая свидетелей из казаков, и буянил.
— Не подожгли же прошлую зиму? — язвил, надвигаясь молодецкой грудью на Похабова.
Ни продажа, ни дарение никак не были записаны в приказных книгах. Вразумить попа, что у Пашкова был полк, а нынче при остроге полтора десятка служилых, Похабов не мог. Он и сам стал сердиться. Тогда поп Иван в ярости пригрозил:
— Причащать тебя не буду!
Сын боярский только кряхтел и мотал головой. Понимал, что по его словесной клятве про прежнюю жену венчать его с Савиной буйный поп не станет. Осерчав, голова сам стал кричать на неподвластного ему попа:
— Чего орешь, батюшка? Кто в остроге приказный? Я или ты? Будешь буянить, вышлю вместе с ясаком!
Казаки, посмеиваясь, прислушивались к распре двух Иванов. Работали они неохотно, к осени ждали перемены и, как водится, жили одним днем. Закончив день, на покаянной вечерней молитве казачий голова порадовался, что, на посмешище казакам, его распря с попом не завершилась кулаками.
С ясаком и с отписками для воеводы он отправил в Енисейский острог Никиту Фирсова с вестовым казаком, который ковал его на цепь. Пашенный староста Распута чуть не каждодневно приезжал в острог, привозил подарки, отчитывался за свое хозяйство и за людей, работавших у него, зазывал сына боярского в гости. Наконец Похабов собрался объехать пашенных.
Верхами, в сопровождении самого старосты, он добрался до его дома и ахнул. Двор у Распуты был с хоромными строениями в три избы, связанные сенями. Под ними три подвала. Два крыльца, амбар, конюшня, теплый скотник.
— Крепко живешь! — похвалил пашенного. От бани и обильного угощения отказался за множеством дел. Едва успел перекусить, как ко двору Распуты подъехал Федька Сувор, заводчик прежней острожной смуты и бегства в Дауры.
— Подворник, поди, твой? — спросил старосту, кивая на прибывшего.
— Нет, — отвечал тот. — Этот сам живет. Еще и нанимает работников.
Федька приехал не случайно. Он услышал от соседей, что Похабов объезжает пашенных, и стал звать его к себе. Приметил Иван, что бывший смутьян стал каким-то гладким и холеным: даже попорченное шрамами и пороховыми пятнами лицо румянилось и белело. Вел он себя так весело и непринужденно, что сын боярский подумал, что тот пьян. Обычно всякий пашенный встречал приказчика настороженно, ожидая от него обмана, или сам старался его обмануть.
