На другой день утром он пришел к бездельничавшей ватажке с дворовыми людьми воеводы. Сам нес только мушкет да грамоты с печатями. Дворовые тащили на себе мешки со снедью и пожитками.
— Иду с вами до Верхоленского, посыльным от илимского воеводы, — показал ватажным грамоты. — А потому собирайте животы, идем на волок без очереди и без досмотра.
Скучавшие люди радостно закрестились. Удача для них была явной. Не протрезвевший еще Илейка снова стал похваляться и куражиться, ударил себя в грудь мосластым кулаком:
— Я здесь был первым! Меня на волоке все почитать должны!
Ватажка вышла на Лену, когда по ее берегам уже намерзли ледовые забереги, а по воде то и дело плыли одинокие льдины. Крутые, часто скалистые горы сжимали русло реки. В одних местах они напоминали байкальские кручи, в других распадались просторными лугами.
Возле Верхоленского острога передовщик стал ругать тамошних казаков. Река здесь была узкой, обойти острог или проскользнуть мимо него незамеченным не было никакой возможности. Лед заберега в иных местах намерз до семи шагов. Струг все чаще приходилось проталкивать шестами.
Ватага проходила мимо заставы ранним утром. Напротив острожка уже стояли казаки и поджидали их судно. Служилые были незнакомы Похабову. Илейка же прятал от них свое лицо и сторонился встреч.
Иван показал казакам грамоты илимского воеводы и, пока те осматривали струг, с уверенностью человека, привыкшего повелевать, пошел к приказному. При встрече с ним он нимало удивился, увидев в кафтане и шапке сына боярского братского мужика. Приглядевшись, узнал заматеревшего Куржумова сына, новокреста — Василия Ларионова. Тот и в молодости больше походил на Бояркана, чем на отца, теперь еще больше стал похож на своего дядю.
— Слыхал о тебе от Бекетова! — польстил ему Иван. — Сказывал, что с тобой на Амуре служил!
Куржумов сын, щуря узкий глаз, с непомерной важностью взглянул на старого сына боярского, неспешно и строго осмотрел печати, принял грамоты воеводы. Чисто, но гортанно ответил:
— С Петром Ивановичем бились мы против богдойцев явно и не один раз. И выходили с Амура вместе. Только я в Москву, к царю! — как Бояркан в молодости, подрагивая тучными гладкими щеками, он повел плоским носом в одну сторону, в другую, указывая гостю высоту своих заслуг и нынешней должности. — А Петр Иванович — скрылся в Якутский острог! — дрогнули в ухмылке полные губы.
Поглядывая на приказного, Похабов не стал напоминать, что когда-то сопровождал его на Тутуру, знал отца и дядю. Подумал: «В почесть ли ново-кресту родство с ними?» Что-то в широком Васькином лице сильно отличало его от братских мужиков. Уже спускаясь к реке, к ожидавшим промышленным, Иван понял что: настороженная, плутоватая ухмылка на полных губах, под редкими усами и подвижные, бегающие глаза.
Ссылаясь на заморозки, ватага не пожелала задерживаться при остроге. Служилые предупредили, что в улусах неспокойно, что этим летом браты отбили у них и угнали табун казенных коней. За малолюдством казаки не устроили погоню.
Верхоленские улусы и прежде были немирными. Нынче же, когда мун-галы караванами везли в братскую степь товары и зазывали братов в подданство к своим царевичам, острог жил в постоянной опасности нападений.
Дальше двигались, отталкивая густо плывшие льдины и поколачивая забережный лед. Когда река встала, передовщик с товарищем ушли в братский улус мятежного, немирного рода. Как оказалось, больше половины людей из ватаги и сам он промышляли в этих местах уже несколько лет. Похабов и пятеро его спутников разбили табор, стали ждать, когда окрепнет лед.
Вскоре к стану подъехали братские всадники. Они весело приветствовали промышленных, без всякой неприязни дали им коней. Только здесь Иван с Илейкой узнали, что у передовщика и его верных спутников неподалеку отсюда было зимовье, которое никто не сжег, хотя при нем остался на лето один старик. Ватага, пополненная беглыми казаками, привезла рожь, соль, крупу и конопляное масло. Передовщик платил здешним братам ясак соболями и жил среди них безбоязненно. Узнав об этом, Иван долго хмыкал и грустно посмеивался:
— Вот ведь как Бог завязал? Всю жизнь ясак брал, теперь плачу!
Старик, живший в просторном зимовье, был намного старше и дряхлей Ивана с Илейкой. Все, что ему было по силам, — это поддерживать огонь в печи и варить кашу. Этим он и занимался. Промышленные, добравшись до обжитых мест, отдохнули, отмылись и стали готовить припас в зиму. Иван с Илейкой взялись таскать и колоть дрова.
В хлопотах дней и долгими вечерами старому Похабову пуще прежнего стало казаться, что нынешняя его жизнь всего лишь тягостный сон. Занимаясь каким-то пустячным делом, он иногда будто просыпался, сам себе удивлялся и снова упокоивался в своем живом еще теле. «Не умрешь — не родишься!» — то и дело бормотал запавшие на ум слова Герасима. Его прежняя воинская жизнь отсыхала, отпадала как старая шерсть и забывалась. В другой, смутно и неприязненно чудившейся ему жизни не представлялось ни служб, ни войн, ни тайных троп в неведомые земли.
На Евдокию, когда закончились промыслы, Похабов узнал, что ватага добыла соболей мало. Но это нисколько не опечалило его. Староватажные оставили в зимовье беглых казаков со стариком и снова уплыли за съестным припасом. Похабову на четверть пая положили семнадцать непоротых, немятых соболей и три лисы. К осени вернулся передовщик со спутниками, привез рожь, крупы и соль. Еще одну зиму ватага промышляла на том же месте.
Весной за добытое на промыслах передовщик купил у братов коней. В этих местах они ценились намного дороже, чем в степи или у окинцев. Купить своего коня Иван не смог, рухляди не хватило. Передовщик же купил трех и предлагал поменять любого из них на его винтовой мушкет.
Бывший казачий голова всю прежнюю жизнь почитал оружие за святыню, покупал, но никогда не продавал его из боязни, что проданное, как преданное, оно обязательно отмстит прежнему хозяину. И как ни торговался передовщик, как ни уговаривал беглого сына боярского, тот не захотел расставаться с мушкетом, пистолем и саблей.
— Даст Бог кончину — возьмешь из мертвых рук даром! — отвечал, равнодушно разглядывая бельмо в глазу.
Едва оттаяли солнечные поляны, промышленные заспешили со сборами, чтобы успеть переправиться через Ангару по льду. Старик не пожелал уходить из этих мест. Промышлявшие с ним связчики переговорили между собой и решили не неволить его. Полагаясь на Господа, простились и оставили старика в зимовье с припасом ржи.
Соблазн остаться здесь на миг охватил Похабова. Подумав, он понял, кто нашептывает о покое. Втайне это было желание запоститься голодом до смерти, а значит, погрешить перед Господом, помогавшим в прежней жизни.
Промышленные люди на лошадях выбрались из тайги. Лес расступился широкой долиной, с двух сторон окаймленной невысокими склонами с лесом по краю. Четыре дня путники то шли по ней, держась за подпруги, то сидели на конских спинах среди мешков. Наконец ватага стала подходить к местам, знакомым Ивану Похабову. Вдали засеребрилось покрытое льдом русло Ангары. Старый сын боярский, дремавший в седле, встрепенулся. Впервые после похорон Савины что-то смутно затомилось в его душе и обнадежило, словно весенним ветерком пахнул на него отнятый Животворящий Дух.
