В виду реки передовщик открылся беглым казакам, что собирается идти к Байкалу Иркутом, и начал путано рассказывать, как ходят туда.
— Нельзя там переправляться! — стряхивая сонный морок с глаз, сказал Иван. — Казаки из острожка увидят. А Иркут в низовьях сильно извилист. Я знаю прямой путь.
Сказав так, он повернул коня вдоль берега, принимая на себя бремя власти. Ватажка послушно потянулась за ним. А бывший казачий голова вдруг почувствовал себя вором в родном доме. Сердце, бившееся ровно и безучастно, стало волноваться и покалывать.
Оглядываясь на холмы, между которых вытекал на равнину Иркут, Иван спустился к берегу Ангары, велел готовиться к переправе. Сам спешился. Выстукивая лед посохом, первым пересек реку, помахал спутникам, чтобы те шли по его следу.
Все переправились с лошадьми. Передовщик недоверчиво таращил бельмо на старого сына боярского, но не перечил, взглядом спрашивая, что дальше. Похабов приказал становиться на ночлег.
Горел костер. Стреноженные кони всхрапывали и выискивали свежую зелень в сухой траве, промышленные пекли рыбу на рожнах. Илейка, покряхтывая, устраивал балаган. А небо хмурилось, ночью мог пойти снег.
— Теперь нам погода нестрашна! — ежась от сырости, ворчал Похабов и оглядывал примолкших спутников. — Уберег бы Бог от встречи с казаками… А здешние места я знаю. К Байкалу ходил не раз.
— Я и дальше ходил! — вперился в него передовщик лешачьим глазом. — Но Ангарой и Ламой, вдоль берега.
Похабов не стал рассказывать о своих хождениях за море, иовел взглядом на низкое небо. В сумерках вечера поблескивали снежинки. Промышленные жались к костру. Старый сын боярский накинул на плечи шубный кафтан, вывернутый мехом наружу, стал сушить старый зипун. Покашливая от едкого дыма, пробормотал при общем недоверчивом молчании:
— Вы вот что! Завтра сделайте-ка дневку, а я съезжу в скит, все высмотрю и узнаю. — Не дождавшись ни согласия, ни осуждения, добавил: — Из ружей не стреляйте, казаки услышат. Дымных костров не жгите.
Утром он поднялся раньше всех, раздул огонь, оседлал коня. Оставив на стане карабин, с пистолем за кушаком, с саблей на боку переправился в обратную сторону, на правый берег Ангары. Едва он отъехал к реке, молодой промышленный боязливо спросил передовщика:
— Не донесет?
Тот кивнул на Илейку Ермолина. Старик, услышав сказанное, распрямил широкую спину, сипло посмеялся:
— На кого доносить? С вас-то что взять? Разве коней! А нас, — указал глазами на беглого товарища, — и самого Похабу на цепь — да в Енисейский, под кнуты. Потому, что нагрешили! — заявил с важностью, нахмурил бровь и стал обыденно ворчать, поучая молодых: — Все выгод ищете. Прежде народ другой был. Бывало, сперва старику поклонятся, потом попу. Старых промышленных про тайный тёс воеводы как ни пытали, молчали или несли какую-нибудь нелепицу. За честь почитали не только под кнуты лечь, души положить за други своя.
Землянок в скиту прибыло. Вокруг часовни торчали из земли их покрытые дерном крыши. Все строения были обнесены пряслами. А на карауле не было ни души, видно, скитники во всем полагались на Господа.
«Молятся!» — подумал Иван и привязал коня к пряслам. Крестясь и кланяясь, потянул на себя тесовую дверь часовни. В лицо ударил теплый дух постного масла, смолы, спертый запах человеческих тел.
Герасим в скуфье подслеповато жался к оконцу, совершал «От Матфея чтение». На вошедшего никто не обернулся. Похабов встал у двери и наравне со всеми начал отбивать поклоны. Это была непомерно долгая, по какому-то празднику, литургия на антиминсе.
Через час старый Похабов уже нетерпеливо переступал с ноги на ногу, сердился и подумывал тихонько уйти. Герасим на виду у всех стал творить то, что попы делают при закрытом алтаре. Он поднял руки, и Иван почувствовал вдруг, как сквозь тесовую крышу на него и на всех теснящихся в часовенке сошел Дух. Похабов впервые ощутил его так близко, недоверчиво мотнул головой и удивленно уставился на Герасима. Радостно входил в грудь, искрился показавшийся сперва спертым воздух. Молившиеся калеки преобразились в молодых и красивых. Пропала привычная тяжесть в теле и сонливость в голове.
Окончание литургии, причастие и благодарственные молитвы радостно и незаметно промелькнули перед глазами беглого сына боярского как счастливый юношеский сон. Наваждение прошло. Люди радостно оживились, прикладываясь к иконам. Герасим бережливо защипнул горевшие лампадки, оставив только одну.
— Не узнал, батюшка? — протиснулся к нему Иван.
— Теперь узнал! — приветливо ответил монах, как будто они расстались вчера.
— Опять прохожу мимо! Недалеко отсюда, — стал оправдываться Иван. — Так и не срубил я тебе город.
— Садись, что ли! — скитник кивнул в угол, на лавку. — Теперь я здесь ночую.
Похабов прокашлялся:
— Вижу, жив-здоров, ну и ладно! Еду, думаю, как не завернуть. Давно не виделись. — И вдруг спросил, удивленно таращась на монаха: — А что это было?
— Господь был среди нас! — как об обыденном, ответил Герасим и добавил: — Как всегда при таинстве причастия.
Похабов покачал головой, почесал затылок, проворчал:
— Вот ведь. Никогда так не пробирало. В Тобольском в Софии причащался… в Москве.
— Это когда же ты частокол на острове поставил? — спросил Герасим, не желая говорить о том, что потрясло старого сына боярского.
— Да лет уж семь тому, больше!
— Вот ведь как время летит! — монах вздохнул с легкой печалью.
— А я нынче в опале, — стал рассказывать о себе Иван. — Бегу в Дауры! Свидимся еще — нет ли, не знаю! Все вспоминаю наши разговоры в Москве, в Троицком монастыре. Наставлял ты меня с Ермогеном служить. Двум царям служил верой и правдой, хоть и поругивал их. Ни чином, ни должностью не был обижен. Сын дальше пойдет — умен! А мне, видать, пришло время пострадать.
— Это уже как Господь решит! — мягко и уклончиво подсказал Герасим. — Он дает страданий по силам. В Даурах — тоже служба! — обронил, будто исподволь благословил.
— А еще думал всю эту зиму и прошлую, не сделать ли вклад в скит, не остаться ли с тобой до кончины. Но нет в душе призвания, пусто в ней, как в лабазе весной, а без призвания как?
— Это ты правильно сказал! — рассеянно согласился Герасим, думая о чем-то своем. — Бог призовет — придешь!.. Давеча я молился-молился да и задремал на коленях у креста. И явился во сне Господь, обернутый в плащаницу. Самого не разглядел. Не посмел поднять глаз. Любовь от Него идет, как свет, как тепло от печи. Куда там свет, — поморщился, — пуще во сто крат. И слышу: «Скоро уже! Острог поставят, а там и город!» Я ему, в слезах: «Благодарю Тя, Господи! Не зря жизнь прожил!» — Монах всхлипнул, часто замигал, смаргивая ресницами счастливые слезы. — А Он мне: «Герасим! Тебе в тот город надо душу вложить — монастырь построить!»
Очнулся я. Испугался. Сколько ни слал поклоны, челобитные воеводам да сибирскому владыке — не было ответа. Острога и того не построено — твое зимовье только. Думаю, сколько же нам жить-то надо, чтобы и монастырь, и город увидеть? Сто лет, что ли?
