Его тело отдохнуло и наполнилось новой силой. Похабов встал, подхватив заступ, огляделся, примечая, как прекрасна нынешняя осень. Другой такой он не помнил или не замечал в суете служб. Потоптавшись вокруг вывороченного камня, округленного и сглаженного рекой тысячи лет назад, когда она еще текла здесь, потрогал его рукой и восчувствовал время, в котором он труженик и путник. Вкладчик с веселым лицом тоже поднялся и взялся за заступ. Надо было передвинуть этот камень сажени на три, где ему предстояло по-новому лежать и служить веками.
Вернулся из-за Ангары сын Яков и пришел в скит навестить отца. Положив поклоны на крест часовни, присел рядом с ним. Помолчав, буркнул:
— Говорят, другую неделю придуряешься здесь? Поработал во славу Божью и хватит. Воевода зовет в Енисейский по наказной памяти. Велит восстановиться в головстве и служить при нем.
Старый Похабов взглянул на сына со снисходительной и ласковой улыбкой. Такого лица у него Яков не видывал. Он начальственно блеснул глазами, но, зная упрямство отца, стал прельщать его:
— Что с того, что старый? Ты теперь будешь с важным видом сидеть в приказной избе да поучать молодых. Воеводам от тебя ничего другого не надо.
— На кой мне все это? — улыбчиво возразил старый Похабов. — В Енисейском ни тебя, ни Михалевых, ни Савиных. Старые товарищи перемерли или ушли дальше.
Атаман вдумчиво выслушал отца и согласился с ним.
— Ладно, отпишу воеводе, что выходишь из государева оклада по ветхости. Здесь возьму землю, своим подъемом посажу на ней пашенных и ясырей, правь хозяйством. Ты еще здоровый старик, слава богу. Казак! Что юродствовать-то, хоть бы и во Христе?
Старый Похабов смущенно вздохнул, поднял глаза к небу, с радостным душевным томлением вспоминая, как в соборной молитве нисходит Дух.
— Ну что ты все время лыбишься, как блаженный? — ругнулся Яков. — Тебе же добра желаю. Без того камнем на сердце лежит мать-покойница. Старости ее не поддержал, как должно сыну.
Иван пристально взглянул на него чуть затуманившимися глазами, перекрестился.
— Я на службах был! — стал оправдываться сын, и лицо его скривилось от внутренней боли. — Она хворая в Енисейский сплыла со льдом. Старуха, что с ней была, — замерзла в лодке, а мать, говорят, сильно кашляла, но поселилась в женском скиту в холодном балагане. На второй неделе поста отошла — антонов огонь спалил кровь. Ты еще, не дай бог, помрешь здесь. Что люди скажут? — Яков опять приглушенно выругался, обидчиво и беззвучно шлепая губами. — Хитро, однако, Бог положил: кто первый помер — тот и прав, кто жив — тот и дурак, и грешный, и виноватый!
— Бывает! — неохотно поддакнул старый Похабов. — Лет тридцать назад я и сам бы так говорил, молодым стариков не понять, сколько ни толкуй.
Я здесь останусь, во вкладчиках, — объявил решительней и строже. — А ты иди своей дорогой, не оглядывайся на меня. Служи!.. Дай-ка, сынок, благословлю тебя, как меня когда-то в Верхотурье дядька Кривонос напутствовал в сибирские службы. Царствие Небесное, — снова перекрестился, помянув своего станичного покровителя и наставника. — Сильно мне его благословение помогало.
Матерый атаман смутился, что отец назвал его, как никогда прежде, сынком. Старик тоже смутился своих слов и чувств. Поднялся, перекрестил сына:
— Будь ты моим словом крепким укрыт в ночи и в полуночи, в часе и по-лучасье, в пути и дороженьке, во сне и въяве — сокрыт от силы вражьей, от нечистых духов обережен, от смерти напрасной, от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, во сне от сгорания. А придет час твой смертный, ты вспомни, мое дитятко, про нашу любовь родительскую, про хлеб-соль, обернись на родину славную, ударь ей челом семирежды семь, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким, непробудным.
— Иди! — мягко подтолкнул к острогу смущенного атамана.
А острог жил своей жизнью. Казаки подводили под кровлю другую башню, под которой был устроен государев амбар. Яков спешил срубить к зиме избу приказчика. Пустошь жила по-своему, не вмешиваясь в острожные дела. С сыном Иван виделся редко, а прошлая жизнь безболезненно забывалась, как отслужившая срок листва.
На Преображенье Господне к острогу подошли струги, плывшие с верховий Ангары. Казаки, по своему обычаю, веселились на светлый праздник. Скит радовался ему и отмечал Преображение по-своему. Опираясь на посох, кланяясь монаху и вкладчикам, к пустоши подошел Афанасий Филиппович Пашков. Он заметно постарел и обветшал на дальних службах.
Бывший воевода долго и слезно молился в часовенке, сделал вклад деньгами, просил иеромонаха Герасима и всех вкладчиков молить Бога за него, грешного. Ивана Похабова он не узнавал, а тот о себе о прежнем не напоминал и с состраданием по-глядывал на служилого. Да и трудно было узнать бывшего сына боярского. Обычная хмурость, обремененность заботами сходили с его лица. Разглаживались морщины, ярче и радостней светились глаза. А у Пашкова лицо было таким, каким Иван видел его первый раз возле стола дьяка Сибирского приказа: то заискивающим, то высокомерным.
— Как пес служил государю, — жаловался, взывая к состраданию всех, с кем встречался взглядом. — И вот награда! Призывает государь для сыска. Обвинили, что войско погубил. Будто я себя самого или сына единородного щадил? — Он смахивал слезы с глаз и сморкался в кулак. — Сами чудом живы. Такую уж службу дал нам Господь на Шилке-реке. Такая наша доля!
Пашков со своими людьми уплыл вниз по реке. А перед Рождеством Богородицы Ангара несла мимо острога струг протопопа Аввакума. Непокорный поп к берегу не приставал. Он спешил в Енисейский острог и дальше, в Москву.
Совсем облетел лист с деревьев, легла на землю трава, прибитая заморозками. Над студеной водой клубился туман. Старый Похабов увидел издали, как два казака подплыли к стругу на легкой лодчонке и повернули обратно. Аввакум в распахнутой овчинной шубе победно поднялся на корме в полный рост, Животворящим Крестом благословил возведенные башни острога.
Иван спустился к воде напротив пустоши, пристально глядя на проплывавшего протопопа. Струг шел под яром вблизи берега. Узнал ли Аввакум во вкладчике бывшего грозного казачьего голову Ивана Иванова Поха-бова, нет ли? Взглянул на него с дерзостью победителя и поднял руку со сложенными в двуперстие пальцами, будто хотел сказать: «Умри за букву в имени Господнем, за всякий обряд, до нас заложенный!» И перекрестил скитника.
Иван склонил голову в казачьем, не монашеском, поклоне. Струг проплыл мимо. Провожая его глазами, он почувствовал, что кто-то беззвучно встал за спиной. Обернулся — Герасим.
— Опальный протопоп! — указал глазами на удалявшееся судно. — Лет уж пять назад слезно каялся, что погубил моего друга, бросил его тело собакам, а после отпел и похоронил. А тот был жив и служил в Даурах. Зачем такое на себя наговаривал? Не пойму!
— Не всем дано помнить только прошлое, — вздохнул монах, и лицо его выдало претерпеваемую муку. — Иным Господь дает помнить будущее. Бывает, одно с другим путается в голове и на языке. Видать, скоро встретятся и все случится, как говорил! — Перекрестился с грустным видом. Рассеянно перекрестился на туманный восход и старый Похабов. — Счастливые греки строили Царьград, закладывали его основу. А их пророкам уж ведомо было, что случится через тысячу лет. И были первостроителям всякие знаки к тому.
