Это было только начало. Затем взорвалась «бомба», которой никто не ожидал: цитировались подлые нападки на Мак-Кинли в газетах Херста, упоминались карикатуры на президента – фактически Херста назвали соучастником убийства Мак-Кинли. О самом убийце, Леоне Чолгоше, Рут сказал:
Он отвечал выученный урок, поскольку счел своим долгом избавить землю от монстра, а урок этот ему и таким, как он, преподал Уильям Рэндольф Херст со своей желтой прессой.
В конце речи Рут так обозначил свою позицию:
Вы верите президенту Рузвельту? Вы согласны с его политикой раскрытия и предотвращения корпоративных правонарушений? Он очень хочет, чтобы на пост губернатора штата Нью-Йорк был избран мистер Хьюз. Скажу вам от его имени: мистера Херста он считает совершенно негодным для этой должности, поскольку мистер Херст – лживый, своекорыстный демагог.
Речь Рута покончила с политической карьерой Херста. Его поражение было единственной крупной потерей демократов в нью-йоркских выборах 1906 года. После этого Херста, возможно, не избрали бы и санитарным инспектором. Один из комментаторов той эпохи сказал: «На страницах своих газет он может достигнуть многого. Но в открытом обмене мнениями никого не надует». Речь в Утике еще сильнее укрепила и без того безупречную репутацию Рута. Не отстаивай он выходящее из моды корпоративное законодательство, это выступление наверняка сделало бы Рута кандидатом республиканцев на президентских выборах 1908 года. По иронии судьбы, Херст мало чем отличался от убийцы Мак-Кинли Леона Чолгоша – ведь мотивацию Чолгоша определили анархизм и недовольство социальным неравенством в Америке.
Газетная карьера Херста продолжалась целых шестьдесят лет, почти до самой его смерти в 1951 году; он пережил десять президентов. Херст ни в чем себя не ограничивал: финансировал актерскую карьеру своей любовницы Мэрион Дэвис, построил роскошный замок Сен-Симеон, экстравагантность по меньшей мере единожды поставила его на край банкротства. Херст владел тридцатью самыми крупными американскими газетами, корпорация Херста и в наши дни является внушительной издательской империей. Тем не менее, власти у него было так мало, что политическую карьеру он построить не смог, а другие национальные деятели часто использовали его как ширму (так поступали оба Рузвельта).
К тому же Херст потерпел поражение не столько от политического истеблишмента, сколько от самой журналистики, которая постепенно эволюционировала в профессию. Судить Херста по сегодняшним журналистским стандартам все равно, что осуждать поведение командира римского легиона по законам Женевской конвенции. Во времена Херста концепция журналистики как профессии (непредвзятость, объективность и внимание к фактам) была мало кому известна. Студентов, будущих юристов, учат отделять букву закона от эмоций и мнений, а студентов-медиков – «гасить» эмоциональную реакцию на пациентов и их физическое состояние. Подобным же образом авторитетные журналисты стремятся перепроверять сведения по разным источникам и дистанцироваться от сюжетов и людей, у которых они берут интервью.
Почему журналисты, ответственность которых перед читателями не является прямой и очевидной, должны стремиться к высокому профессионализму, не всегда ясно. В то время как юристы и врачи несут ответственность перед клиентами и пациентами, журналистам позволительно нарушать этот высокий этический кодекс. И все же в последние сто лет журналисты достигли немалого профессионализма, придерживаются стандартов и даже этических императивов, которые в экстремальных обстоятельствах требуют, чтобы репортер отказывался раскрывать источники информации.
В начале двадцатого столетия журналист Уолтер Липпман в газете «Йель ревью» опубликовал интересную статью, изложившую многое из того, о чем рассказывается в этой главе: эволюция газет прошла три стадии – прямой правительственный контроль (Ренодо, английский закон, согласно которому запрещалось распространение нелицензированных произведений); партийный и коммерческий контроль (пример – шестипенсовая пресса) и зависимость от массового спроса (однопенсовая пресса и желтая журналистика Херста).
Липпман, которого можно назвать анти-Херстом, происходил из интеллектуальной германо-американской еврейской аристократии. Он учился в Гарварде у таких преподавателей, как Джордж Сантаяна и Уильям Джемс, курс окончил за три года и сделался самым влиятельным публичным интеллектуалом столетия.
Как ни странно, Липпман благоволил желтой прессе; термин этот (как уже упоминалось) появился, возможно, благодаря популярному комиксу, и его стали применять к любой газете, публиковавшей сенсационные, неподтвержденные истории. В конце концов потакание вкусам легковерной публики освободило газеты от политической зависимости. Желтая пресса, по словам Липпмана, оказалась «первой политически независимой прессой, которую узнал мир». Постоянно шокируя и щекоча нервы читателей, желтая пресса с неизбежностью сеяла семена собственного разрушения:
Этот прием исчерпывает себя. Если постоянно все драматизировать, спустя какое-то время ничего драматического не останется. Когда сильно наперчено, через какое-то время все делается пресным; если пресса постоянно представляет события как новые и потрясающие, человек перестает чему-либо удивляться. Но это еще не все. Со временем личная ответственность журналистов возрастает, а читатели испытывают потребность в правдивой информации, поскольку им надоедают навязываемые сенсации и развлечения.
Это вполне справедливо, но у объективной беспристрастности современной журналистики другой источник, а именно подписка и доход от рекламы. Газета, рассчитанная на широкую аудиторию, вряд ли может позволить себе обидеть половину подписчиков, да и рекламисты, хоть и не чуравшиеся тенденциозных публикаций, явно не желали потерять половину потенциальных покупателей. Короче, профессиональная журналистика, согласно профессору журналистики Джею Розену, стала «большой сделкой между разными игроками».
После Первой мировой войны Липпман отмечал, что американские газеты вступили в «четвертую стадию» развития, в которой доминировали профессионалы. Для новых репортеров и издателей Херст был пугалом, причиной утраты влияния и доверия стало презрение как со стороны коллег, так и оппозиции, которую представляли Рут, Рузвельты и другие.
Сегодняшние таблоидные журналисты, похоже, опровергают «оптимистическую перспективу» Липпмана, однако следует помнить, что даже канал «Фокс ньюс» не может полностью игнорировать объективность и широту охвата. (По крайней мере, на этом берегу Атлантики; американские читатели могут порадоваться тому, что ни одна крупная американская газета, насколько нам известно, не вела себя столь позорно, как «Ньюс оф зе уорлд»).
Парадигма Липпмана убедительно разъясняет отношения, сложившиеся между властью прессы и властью государства. Первую стадию, по классификации Липпмана, представляла эра Ренодо и английский закон семнадцатого века, согласно которому запрещалось распространение нелицензированных произведений. Власть прессы как агента государства ограничивалась низким уровнем грамотности и дороговизной газет. Вторую стадию, по классификации Липпмана, представляла эра английской «подкупленной прессы» и шестипенсовая пресса США, подотчетная партиям (политический контроль прессы в Штатах был чуть менее выражен).
