Тогда он выторговывал у своего источника две копии; из пяти экземпляров, которые печатала машинистка, она, как он надеется, возьмет себе всего один, две копии получит источник и две Телесин. Одну копию он оставит себе, еще одну передаст человеку, очень интересующемуся темой; к тому же этот человек может быть полезен, потому что «принесет почитать другие материалы».
Телесин хвалит красоту системы: машинистки обходятся дешево, теперь им не надо регистрироваться, как в сталинские времена; простую бумагу и копирку, иногда оказывавшуюся в дефиците, все же можно достать. Но поскольку государственной почте не слишком можно доверять, копии должны передаваться из рук в руки.
Советская и восточноевропейская полиция не могли должным образом контролировать работу машинисток и наличие копировальной бумаги. На государственной службе все напечатанные на машинках экземпляры отправляли в КГБ, но то, что печаталось на собственных машинках, чиновники отследить были не в состоянии. Поэтому власти пытались установить контроль над диссидентами, но с появлением и распространением копировальной бумаги Роджерса люди забросили чернильницу, и со временем процесс приобрел поистине промышленный размах, сколько бы арестов ни воспоследовало.
Самиздат прибегал к разным ухищрениям: драгоценную бумагу берегли пуще ока, на портативных машинках с самым мелким шрифтом печатали тексты через один интервал, оставляли минимальные поля. Машинистка (в основном это были женщины) использовала папиросную бумагу и делала пятнадцать копий, на последнем экземпляре текст был едва различим. Если везло, пользовались гектографом и мимеографом, изготовленными домашними умельцами. Напечатанную таким образом книгу переплетали, изредка привлекали государственные печатные станки, а группа советских баптистов даже ухитрилась воспользоваться подпольным печатным станком.
Опаснее всего было распространять самиздатовские копии через путешественников и дипломатов, чтобы те опубликовали их за рубежом. Одновременно это был наиболее эффективный канал распространения, так как такой способ позволял «голосам» транслировать самые важные самиздатовские тексты по радио, они попадали в миллионы домов, слушали их тысячи машинисток, которые конспектировали текст и затем его распечатывали.
Даже если все шло более или менее гладко, затраты и недостаток опытного и ответственного персонала застопоривали процесс на каждом шагу: квалифицированных машинисток можно было легко напугать опасностью принудительного физического труда; места, в которых осуществлялись перепечатка и копирование, постоянно менялись. Вовлеченных в этот процесс людей слишком часто задерживали, избивали, сажали в тюрьму.
Тексты, полученные этим способом тиражирования, пестрели типографскими и грамматическими ошибками, однако сам вид текста придавал подобному документу своего рода наглядную достоверность. Как рассказывал анонимный чешский писатель, работавший под псевдонимом Иосиф Страх, публикации самиздата были «средством коммуникации, выглядевшим бедно и жалко рядом с цветным телевизором и с книгами, сошедшими с фантастического ротационного пресса, однако оказалось, что средство это обладает необычайно могучей и несокрушимой силой. Эти тексты написаны теми, кому было что сказать. Когда я держу такой текст в руках, я знаю, во что обошелся он человеку, его написавшему и не ожидавшему гонорара, но пошедшему при этом на немалый риск».
Потрепанная бумага, грубый, неровный шрифт, типографские и грамматические ошибки, умноженные неоднократным копированием, лишь увеличивали притягательность и легитимность самиздата, хотя бы из-за того, что это был запретный плод. Могущество богемной потрепанности было столь велико, что лишало легитимности фальшивую официальную прессу: чем красивее выглядела книга, тем меньше ей верили. В семидесятых годах ходила байка: старой женщине, не знавшей, как заинтересовать внучку романом «Война и мир», из-за того, что книга выглядела «слишком официально», удалось в конце концов сделать это, когда она перепечатала текст на машинке на дешевой бумаге.
Как писал один аппаратчик в частном письме к другу,
Принудительная идеологическая диета настолько утомительна, что в наше время даже ортодоксальный советский бюрократ прочтет такие книги, если они попадут к нему в руки. А если бы «Архипелаг ГУЛАГ» был напечатан, много бы людей его купило? Большой ли потребовался тираж? Пять тысяч, десять или миллион? Страна, где царит цензура, на самом деле мостит дорогу целой армии благодарных читателей.
Само чтение самиздатской литературы считалось незаконным. На копирование коротких сочинений могло уйти несколько часов, что позволяло «выпускать» тысячи копий в неделю, копирование же объемных сочинений – романов и нехудожественной литературы – занимало больше времени. В результате нередко устраивались ночные «читальные посиделки», во время которых страницы переходили из рук в руки.
В Советском Союзе, даже в годы репрессий, подведших черту под хрущевской «оттепелью», а особенно в восточноевропейских странах-сателлитах, молодое поколение – студенты, которых наблюдал Таубман, – задавали «острые» вопросы, и поколения шестидесятых и семидесятых годов набирались сил у старой гвардии. Молодежь эта, возможно, росла с чувством вины за недостаток мужества, которым обладали диссиденты; постепенно они начали обхаживать своих соотечественников, участвующих в самиздате. Процесс реформ было не остановить.
В 1956 году «Новый мир» отказался публиковать роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», работу над которым автор начал почти сразу после Октябрьской революции. В 1957 году он сумел контрабандой вывезти текст из страны, роман перевели на многие языки, и он сделался бестселлером. Что же такого написал Пастернак о Советском Союзе, что большой русский писатель вынужден был опубликовать свою самую важную работу за рубежом, почему советские власти не разрешили ее издать? Если даже знаменитый Пастернак не смог опубликовать «Доктора Живаго» в Советском Союзе, то вряд ли начинающие писатели могли надеяться на контакт с аудиторией в привычном западному человеку формате общения. Власти пригрозили Пастернаку исключением из Союза писателей и в 1958 году заставили его отказаться от Нобелевской премии по литературе. Этот инцидент многое сказал о легитимности самого режима.
До 1960-х годов Пастернак, Солженицын и другие честные авторы пытались работать под эгидой Союза писателей СССР; когда же этот союз исключил из своих рядов Пастернака и Солженицына – первого в 1958-м, а второго в 1969 году – «исключение из рядов» стало среди советской литературной элиты чем-то вреде почетного знака.
Другим средством СМИ, делавшим советских граждан сильнее, было радио. Возникает вопрос – как же эта слабодоступная широким массам технология подавления и манипулирования, укреплявшая тоталитаризм в нацистской Германии, поощрявшая геноцид в Руанде и концентрировавшая власть в руках немногих, даже в США, помогла освободить советский народ и восточных европейцев?
На этот вопрос есть удивительный ответ: Советский Союз и восточноевропейские коммунистические режимы непонятно почему насытили свои страны миллионами коротковолновых приемников, принимавших иностранное радиовещание лучше, чем радиостанции, вещавшие исключительно на территории этих стран.
