Сэнди постаралась выжать все возможное из своих правильно — поскольку была наполовину англичанкой — произносимых гласных, единственного, чем она могла гордиться. Роуз Стэнли тогда еще не была знаменита своей сексуальностью, и не она, а Юнис Гардинер однажды подошла к Сэнди и Дженни с Библией в руках, тыча пальцем в стих: «Взыграл младенец во чреве ее». Сэнди и Дженни сказали, что она скверная девочка, и пригрозили все рассказать. Дженни тогда уже славилась миловидностью, и у нее был прелестный голос, поэтому мистер Лаутер, учитель пения, с восхищением смотрел на нее, когда она пела «Взгляни, как сердцем щедрая весна…», и ерошил ее локоны, что было весьма дерзко с его стороны, поскольку мисс Броди всегда присутствовала на уроках пения своих учениц. Ероша локоны Дженни, он всегда смотрел на мисс Броди, как ребенок, который шалит напоказ, словно испытывал ее: не пожелает ли она вступить с ним в заговор и тоже повести себя не по-эдинбургски.
У невысокого ростом мистера Лаутера были длинное туловище на коротких ногах и золотисто-рыжие волосы и усы. Он приставлял ладонь к уху и, склоняя голову поочередно к каждой девочке, проверял их голоса: «Спой ля-я-я-я!»
«Ля-я-я», — тянула Дженни высоким чистым голоском, представляя себя русалкой с Гебридских островов, о которой рассказывала Сэнди, и пытаясь, скосив глаза, поймать взгляд подруги.
Выведя девочек из класса пения и собрав в кружок, мисс Броди сказала:
— Девочки, в вас мое призвание. Если бы завтра герольдмейстер лорд-лайон
[9] сделал мне предложение руки и сердца, я бы отклонила его. Будучи в расцвете лет, я безраздельно предана вам. А теперь, пожалуйста, постройтесь в затылок и идите с высоко — высоко! — поднятыми головами, как Сибил Торндайк
[10], женщина с гордой осанкой.
Следуя в строю, Сэнди вытягивала шею, поднимала кверху веснушчатый нос и вперяла взгляд поросячьих глазок в потолок.
— Что ты делаешь, Сэнди?
— Иду, как Сибил Торндайк, мэм.
— Когда-нибудь ты зайдешь слишком далеко, Сэнди.
Лицо Сэнди приняло обиженно-озадаченный вид.
— Да, — подтвердила мисс Броди. — Я наблюдаю за тобой, Сэнди, и вижу, что по натуре ты легкомысленна. Боюсь, тебе никогда не принадлежать к элите, или, как говорится, к crème de la crème.
Когда они вернулись в класс, Роуз Стэнли сказала:
— Я испачкала блузку чернилами.
— Ступай в кабинет естествознания и попроси, чтобы тебе вывели пятно; но помни: это очень вредно для чесучи.
Иногда девочки нарочно ставили маленькое чернильное пятнышко на рукав шелковой блузки, чтобы иметь возможность побывать в кабинете естествознания старшей школы. Там учительница мисс Локхарт, загадочная волшебница в белом халате, с коротко остриженными седыми волосами, волнами зачесанными назад над смуглым и обветренным лицом бывалой гольфистки, наносила капельку белой жидкости из большой склянки на кусочек ваты. Этой ваткой она молча, придерживая руку девочки и полностью поглощенная своим делом, легкими движениями стирала пятно. Роуз Стэнли ходила с чернильным пятном в кабинет естествознания исключительно от скуки, а вот Сэнди и Дженни регулярно, стараясь лишь ради осторожности соблюдать приличный интервал в четыре недели, ставили такие пятна себе на блузки для того, чтобы их подержала за руку мисс Локхарт, которую посреди ее странно пахнущего кабинета, казалось, всегда окружала оболочка свежего воздуха дюймов в шесть толщиной. Эта длинная комната была естественной средой обитания мисс Локхарт, так что, когда однажды Сэнди увидела ее идущей как самая обычная учительница от школы к своему спортивному автомобилю — в твидовом жакете, в юбке с бантовкой, та отчасти утратила в ее глазах свою особость. В кабинете естествознания, окруженная тремя рядами длинных стеллажей, уставленных склянками, наполовину заполненными цветными кристаллами, порошками и жидкостями — охряными, бронзовыми, металлически-серыми, кобальтово-синими — и стеклянными сосудами причудливых форм: луковицеобразными или узкими и высокими, как трубки мисс Локхарт, навсегда осталась для нее чем-то отдельным. Лишь раз Сэнди попала в кабинет мисс Локхарт во время урока. Старшеклассницы, взрослые девочки, с уже оформившейся грудью, попарно стояли у лабораторных столов, в которые были вмонтированы зажженные в тот момент газовые горелки. У каждой в руках была высокая пробирка, полная какой-то зеленой жидкости, которую они встряхивали над пламенем, — десятки пляшущих зеленых трубочек и струек синего огня вдоль всех столов. Верхние ветки голых деревьев скреблись в окна этой длинной комнаты, а за ними проглядывало холодное зимнее небо с огромным красным солнцем на нем. Сэнди хватило тогда присутствия духа вспомнить, что школьным годам полагается быть самыми счастливыми в жизни, и она сообщила Дженни захватывающую новость: учиться в старших классах будет потрясающе интересно, а мисс Локхарт — чудесница.
— Все девочки в кабинете естествознания делают то, что им нравится, — сказала Сэнди, — и это в порядке вещей.
— Мы у мисс Броди тоже делаем много такого, что нам нравится, — вставила Дженни. — Моя мама говорит, что мисс Броди дает нам слишком много воли.
— В то время как должна давать не волю, а уроки, — добавила Сэнди. — А в классе естествознания разрешается давать волю. Там так положено.
— А мне нравится у мисс Броди, — призналась Дженни.
— Мне тоже, — согласилась Сэнди. — Моя мама говорит, что она расширяет наш кругозор.
Тем не менее визиты в кабинет естествознания были тайной радостью Сэнди, и она тщательно соблюдала интервалы между чернильными пятнами, чтобы мисс Броди не заподозрила, что они появляются не случайно. Пока мисс Локхарт, держа ее за руку, аккуратно промокала чернильное пятнышко, Сэнди стояла, завороженная длинной комнатой, где по праву царила эта учительница, и колдовским блеском всего того, что находилось здесь. Но однажды, как раз когда Роуз Стэнли после урока пения отправилась в класс естествознания выводить чернильное пятно с блузки, мисс Броди сказала своим ученицам:
— Вам следует осторожней обращаться с чернилами. Я не могу позволить, чтобы мои девочки то и дело бегали в класс естествознания. Мы должны беречь собственное доброе имя. — И добавила: — Искусство выше науки. Сначала — искусство и только потом наука.
На доске висела большая карта — начинался урок географии. Мисс Броди повернулась к ней, чтобы указкой обвести контуры Аляски, но передумала, снова повернулась к классу и продолжила:
— Искусство и религия идут первыми; потом философия; и только в конце — наука. Таков порядок главных предметов жизни — по убыванию их важности.
То была первая из двух зим, которые классу предстояло провести с мисс Броди. Наступил тысяча девятьсот тридцать первый год. Мисс Броди уже выбрала себе фавориток, вернее, тех, кому считала возможным доверять, а еще точнее, тех, чьи родители, как она полагала, не станут жаловаться на передовые, революционные аспекты ее преподавательской методики; эти родители были либо слишком просвещенными, чтобы жаловаться, либо слишком темными, либо благоговейно дорожили тем, что им повезло дать дочерям образование по столь высокому разряду при умеренной цене, либо просто слишком доверчивы, чтобы сомневаться в качестве знаний, какими наделяет их дочерей школа со столь солидной репутацией. Приближенных мисс Броди приглашала домой на чай, запрещая говорить об этом другим, и поверяла им свои тайны; девочки были посвящены в ее частную жизнь, в ее вражду с директрисой и союзниками директрисы. Они знали, какие неприятности она претерпевала из-за них в карьере. «И все это ради вас, девочки, ради того, чтобы иметь возможность влиять на вас именно теперь, когда я нахожусь в расцвете сил». Так родился клан Броди. Юнис Гардинер поначалу вела себя так робко, что трудно было понять, что привлекло в ней мисс Броди. Но вскоре она раскрепостилась настолько, что с удовольствием делала сальто на ковре во время чаепитий у наставницы. «Ты — наш Ариэль», — говаривала мисс Броди. А потом Юнис сделалась и болтушкой. По воскресеньям ей не разрешалось крутить сальто: во многих отношениях мисс Броди была эдинбургской старой девой самого строгого образца. Юнис Гардинер демонстрировала акробатику на ковре только по субботам, перед ранним ужином с чаем или после него, в кухне на линолеуме, пока другие девочки мыли посуду и передавали по цепочке, чтобы убрать в буфет, пчелиные соты, слизывая с пальцев прилипший к ним мед. Спустя двадцать восемь лет после того, как Юнис Гардинер садилась на шпагат в квартире мисс Броди, она, ставшая медсестрой и вышедшая замуж за доктора, сказала однажды вечером мужу:
