Нахмурено его лицо
Передо мной, и грохот, адская могила
Там, позади; о где же, где, о где все это было?
— Я не люблю Лондон. Никогда сюда не приезжаю без особой надобности, — признался священник. — Лишь на Собор духовенства или куда-нибудь в том же роде. Если бы только Джоанна могла обосноваться в пасторском доме…
Он проглотил виски, словно лекарство, запрокинув голову.
Николас сказал:
— Джоанна читала что-то вроде литургии перед тем, как дом обрушился. Другие девушки, те, что были вместе с ней, как будто ее слушали. Какие-то псалмы.
— Неужели? Никто, кроме вас, об этом не говорил.
Старик, казалось, был смущен. Он поболтал виски в бокале и допил до дна, как будто Николас сообщил ему, что его дочь в последний момент обратилась в католичество или еще каким-то образом, умирая, проявила дурной вкус.
— Джоанна отличалась удивительной силой веры, — пылко заявил Николас.
Поразительно, но отец ответил ему:
— Я знаю это, мой мальчик.
— Она остро понимала, что такое ад. Она говорила своей приятельнице, что боится ада.
— Неужели? Я не знал об этом. Никогда не слышал, чтобы она обсуждала такие болезненные темы. Это, должно быть, Лондон так на нее подействовал. Сам я никогда без надобности сюда не приезжаю. У меня однажды был здесь приход, в Бэламе, в мои молодые годы. Но с тех пор я все время служу в сельских приходах. Предпочитаю сельские приходы. Там находишь лучшие, более набожные, а в некоторых случаях вовсе святые души у сельских прихожан.
Это напомнило Николасу о его американском знакомом — психоаналитике, который писал ему, что собирается после войны открыть практику в Англии, «подальше от всех этих невротиков и от нашего суетливого мира вечных забот».
— Христианство в наши дни живет в сельских приходах, — резюмировал пастырь самых лучших, первостатейных овец. Он твердо поставил на стол свой бокал, как бы ставя печать на решение этого вопроса: горе утраты с каждым новым его высказыванием превращалось в горе из-за отъезда Джоанны в Лондон.
Наконец он сказал:
— Я должен пойти туда, увидеть, где она погибла.
Николас еще раньше пообещал старику отвести его к обрушившемуся дому на Кенсингтон-роуд. Пастор несколько раз напоминал Николасу об этом, будто боялся невзначай забыть и уехать из Лондона, не отдав дочери этот последний долг.
— Я пройду туда вместе с вами, — сказал ему Николас.
— Что ж, если это вам по пути, я буду вам премного обязан. А как вы относитесь к этой новой бомбе? Или вы полагаете, что это всего лишь пропаганда?
— Я не знаю, сэр, — ответил Николас.
— Просто дух захватывает от ужаса. Они должны мир заключить, если все это правда. — Шагая рядом с Николасом к Кенсингтону, священник глядел по сторонам. — Места бомбежек выглядят так трагично. Я никогда сюда не езжу без надобности, знаете ли.
Через некоторое время Николас спросил:
— А вы виделись с кем-нибудь из девушек, остававшихся вместе с Джоанной наверху, как в ловушке? Или с другими членами клуба?
— Да, — ответил священник. — Со многими. Леди Джулия была так любезна, что пригласила нескольких девиц на чай, чтобы познакомить их со мной. Вчера вечером. Разумеется, эти бедняжки все прошли через тяжкое испытание, даже те, что оказались всего лишь зрителями. Леди Джулия предложила не обсуждать произошедшее. Я полагаю, это было мудрое решение, знаете ли.
— Да. А вы помните имена тех, кто там был? Хоть кого-то?
— Там была племянница леди Джулии, Дороти, и мисс Бейбертон, которой удалось спастись через окно, как я понял. И еще несколько других.
— А мисс Редвуд? Селина Редвуд?
— Ну, видите ли, я не очень хорошо запоминаю имена.
— Такая высокая, очень изящная девушка, очень красивая. Я хочу ее разыскать. Волосы темные.
— Они все там очаровательные, мой милый мальчик. Все молодые всегда очаровательны. Джоанна была самой очаровательной из всех — на мой взгляд. Но тут я, конечно, пристрастен.
— Она была очаровательна, — согласился Николас и замолк. Но священник с легкостью опытного пастыря, ступившего на знакомую почву, почувствовал определенную заинтересованность Николаса и спросил:
— А что, эта юная девица пропала?
— Ну, мне не удалось ее найти. Ни следа. Я все эти девять дней пытался отыскать Селину.
— Как странно. Она ведь не могла память потерять, так? Бродит где-то по улицам…
— Думаю, в таком случае ее бы нашли. Она очень заметная.
— А что говорят ее родственники?
— Ее родственники в Канаде.
— Возможно, она уехала, чтобы забыть. Это было бы понятно. Она тоже была одной из тех, кто оказался в ловушке?
— Да. Она вылезла через окно.
— Ну, судя по вашему описанию, я не думаю, что она была у леди Джулии. Вы могли бы позвонить по телефону и спросить.
— На самом деле, я уже звонил. Леди Джулия ничего не слышала о Селине, да и другие девушки тоже. Но я надеялся, что это какая-то ошибка. Знаете, как это бывает.
— Селина… — произнес священник.
— Да, так ее зовут.
— Минуточку. Там упоминалась какая-то Селина. Одна из девушек, блондинка, очень юная, жаловалась, что Селина ушла с ее единственным бальным платьем. Это могла быть она?
— Это та самая девушка.
— Это не очень хорошо с ее стороны — стащить платье другой девушки, особенно когда каждая из них лишились всего своего гардероба.
— Это было платье от Скиапарелли.
Пастор не стал вторгаться в эту загадочную сферу. Они подошли к тому месту, где прежде стоял клуб Мэй Текской. Оно теперь стало похоже на все знакомые соседние руины, словно здание было разрушено несколько лет назад, во время бомбардировки, или несколько месяцев назад, управляемой ракетой. Каменные плиты крыльца, покосившись, лежали, ведя в никуда. Колонны простерлись, словно развалины Рима. В задней части дома боковая стена стояла иззубренная, вполовину своей прежней высоты. Сад Грегги превратился в кучу каменного мусора с торчащими из него кое-где отдельными цветами и редкими растениями. Розовые и белые плитки холла разлетелись повсюду и валялись, выставляя напоказ свою давнюю заброшенность, а с нижней части иззубренной стены свисал еще более иззубренный кусок грязно-коричневых обоев клубной гостиной.
Отец Джоанны стоял, держа в руке широкополую черную шляпу.
А у нас, на нашем старом чердаке, ровно яблоки уложены рядком…
— Здесь, на самом-то деле, и смотреть не на что, — сказал священник. — Ничего не осталось.
— Как и от моей магнитофонной записи, — откликнулся Николас.
