– Ты должна была сама заметить: в твоей крови гораздо больше ихора, чем было раньше. Процесс не прекращается.
– Ты же сказал, что все кончилось, – тусклым тоном заметила я. – Изменений больше не будет.
– Солгал.
О чем он еще солгал, интересно?
– И что теперь? – вырвалось у меня. – Покроюсь зеленой шкурой и поглупею?
Сереш посмотрел на меня как на идиотку.
– Не знаю, – наконец признался он. – В моей практике не было таких случаев.
Как оптимистично. Однако я должна была прояснить еще один вопрос.
– А остановить этот процесс можно?
– Теперь нет. Кровь действительно смешивается. Ее уже не отделить.
Замечательное уточнение. Я вцепилась пальцами в столешницу.
– А в самом начале? Когда у меня еще не было этого? – я подняла одну руку и позволила рукаву упасть, обнажая запястье. – Тогда ее можно было отделить? Сделать переливание. Убрать драконью кровь…
– Возможно, – повторил он. – Вероятно.
Я могла не умирать. Я могла жить. Не сходить с ума от магии. Не бояться.
– Тогда почему?..
– Им это не выгодно.
Не нужно было уточнений, чтобы понять, кого он имел в виду. «Хантерс Инкорпорейтед».
– А моя смерть им выгодна?
– Это был бы нежелательный побочный эффект.
«Нежелательный». Какое утешение.
– Зачем все это?
– Закрытая информация, – снова отозвался индиец. – Но тебе точно стоит перевестись ко мне. Ты сделала почти правильные выводы! Пара десятков лет, и я смог бы тебя научить…
У меня не было пары десятков лет. У меня, возможно, и года-то не было. Я встала – неуверенно, опираясь на холодную поверхность стола. Слепо посмотрела на препарированную крысу: скоро меня будет ждать та же участь.
– Сколько мне осталось? Месяц? Неделя? День?.. Сереш!
– Не знаю.
Звучало как приговор. Он не знал – но не стал меня разубеждать или врать, что у меня больше времени в запасе. Я почувствовала ладонь у себя на затылке и вздрогнула. От кого не ожидала проявления сочувствия, так это от Сереша. Пусть он и ответил на мой вопрос…
Но именно он был виновен в том, что со мной происходило. Сам признал это.
– Позволь дать тебе совет. Не думай об этом. Я видел безнадежно больных людей, которые доживали до старости. И я видел молодых, полных сил и энергии, которые погибали от нелепой случайности. Ничего не изменилось. Если тебе суждено выжить, ты будешь жить.
Все изменилось. Если раньше у меня была надежда на то, что предсказание баньши окажется ошибкой, то теперь… У меня ведь нет ни одного шанса, правда? Так или иначе, я скоро умру.
Я скинула его руку. Наклонилась за сумкой – даже не заметила, когда ее уронила. Медленно направилась к выходу.
– Я бы приняла твой совет. Полгода назад. Когда еще верила тебе.
Но не теперь.
Я честно пыталась сдержаться. Не плакать. Не думать о том, что сказал Сереш. Не вышло. Меня хватило только на то, чтобы дойти до уборной в комцентре, и я осела на плиточный пол, давясь рыданиями.
Я не хотела умирать. Я хотела жить, пусть даже в этом сумасшедшем, неправильном, волшебном мире. Я хотела вернуться к родителям и обнять их. Я хотела прогулок по раскаленной набережной летом и запаха мандаринов и елки зимой…
Но что толку об этом мечтать? Теперь надо думать, что делать дальше. Я встала и оперлась на раковину. Чем хороша бурная истерика: рано или поздно она заканчивается. А после нее на переживания сил не остается.
Первый шаг стал очевиден, стоило только взглянуть в зеркало: умыться. Опухшие веки и темные потеки на щеках – не то, что следует показывать остальному миру. Особенно в такой момент. Поплескав водой себе на лицо, я кое-как стерла остатки макияжа и полезла в сумку за косметичкой. Механические действия успокаивали и давали время на размышления.
Учеба и подработка в газете в свете моих перспектив лишались всякого смысла. Но бросать их все равно не хотелось, пусть и из безумной надежды, что все еще обойдется. Один шанс на миллион, не больше, – но именно такие обычно и сбываются. И пусть я не хотела надеяться… Наверное, это какой-то инстинкт. Свойственный каждому человеку от рождения. Верить в лучшее до последнего. А иначе как бы человечество не сдалось и выжило?
Родители. Находясь в ГООУ, я мало что могла изменить, но… зря я их избегала все это время. Но кто же знал, что иной возможности у меня не будет. При мысли о них, о том, каково им будет потерять второго ребенка, я сжала в трясущихся пальцах футляр от туши.
Не могу так.
Всхлипнув и зажав рот ладонями, я снова сползла по стенке. Подтянула колени к груди, опустила на них подбородок.
Не могу.
Не хочу умирать.
И думать не хочу. И чувствовать. Из прострации меня вывел скрип открывающейся двери. Я подняла голову. Внимательно посмотрев на меня, Диз со вздохом поставил лейку – в веселый зеленый цветочек – на раковину и опустился на пол у противоположной стены.
– В холодильнике есть пиво, а у Гала где-то должен стоять виски. Насколько все плохо?
Столько не выпьешь, вот насколько.
– Хочешь поговорить?
Нет. Что я могла сказать? «Мы все умрем»? Не новость. «Я умираю»? Малознакомым людям такое не сообщают. А близким – тем более. Не та ноша, которую хочется разделить. Да и зачем причинять кому-то боль? Все равно ничего не изменить. Я снова спрятала голову в коленях.
– Я чувствую себя такой старой, – глухо призналась я. – Будто мне не восемнадцать, а все двадцать пять.
– Ну да, – согласился со мной Диз. – Потому что двадцать пять – это глубокая старость.
Я невольно хихикнула и тут же погрустнела. Очень глубокая, не всем до нее дожить суждено.
– Добро пожаловать в вечность, – добавил он. – Ты никогда до конца не повзрослеешь, но и чувствовать себя ребенком уже не получается, верно?
Верно. Я не осознавала этого раньше, но детство закончилось для меня только с поступлением в ГООУ. До того я всегда могла положиться на семью, здесь же я была сама по себе. И поблажек из-за возраста тут никто не делал.
Забавно вообще; полгода назад для меня было шоком узнать, что маги способны жить по несколько столетий. Открытием – и весьма неприятным. Сейчас я была бы счастлива, скажи мне кто, что смогу жить вечно…
Больше Диз ни о чем не спрашивал, и я была ему за это благодарна. Как и за то, что остался рядом. Позволил поверить, что я не одна.
– Зачем тебе лейка? – нарушила я наконец молчание.
Диз, все это время смотревший куда-то поверх моей головы, отвлекся от созерцания и скорчил страдальческую гримасу:
