Увядание чистотела подсказало, что пора отправляться в путь. Они обсудили, как лучше добираться. Сперва Инес хотела лететь в Рейкьявик самолетом, но, поразмыслив, поняла, что это невозможно. Дело не только в том, что ей не втиснуться в полотняное кресло в салоне – и еще вопрос, выдержит ли оно такой вес. Но как пройти контроль при посадке? Как отзовется рама металлоискателя на руды и слитки, рассеянные в ее недрах? А уж если ее попросят откинуть капюшон, работники аэропорта с криком разбегутся. Или пристрелят. Может ли пуля ее убить, она и сама не знала.
Торстейнн предложил плыть морем. Из Шотландии в Норвегию, в Берген, а оттуда в Сейдисфьордур на востоке Исландии. Плыть предстояло неделю.
Они взяли билеты на небольшое торговое судно с четырьмя каютами для пассажиров и немногословным экипажем. Судно зашло в порт на Фарерских островах, потом, проплыв между вздымающимися из воды скалами, вокруг которых не было ни клочка земли и не пенился прибой, вышло в Атлантику. Оно, покачиваясь, пролагало себе путь меж зеленых валов с белыми гребнями, осыпавших его солеными брызгами. Небо не переставало меняться: опаловое и вороненое, травянисто-зеленое и багровое, серебристо-синее и бархатно-черное, исполненное мерцания звездных россыпей. Когда только позволяли обстоятельства, они с Торстейнном стояли на палубе и глядели вперед. Назад Инес не смотрела. Ощущая на языке, испещренном черными жилками, вкус соли, она размышляла о женщине из Библии, которая оглянулась и превратилась в соляной столп. Нет, она не столп. Она как море: та же безудержность, то же тяжелое дыхание. Новому ее сознанию прошлое представлялось неосязаемее паутины. Мать – развеянный в воздухе пепел и костная мука, осевшая на цветках, на миг слепившихся из пены бурной речушки. Безмятежные трапезы вдвоем, невозмутимое остроумие матери, мерцание керамических углей в газовом камине – все это едва помнится.
Она распахнула облекавшие ее одежды и подставила тело встречному ветру и брызгам. На ногах она держалась твердо и морской болезнью не страдала. Торстейнн с львиной осанкой, как бывалый моряк, стоял рядом и улыбался сквозь бороду.
Ее занимали мысли о его плоти. Зашевелилось желание впиться зубами в шею или щеку и выгрызть кусок – в этом была отчасти симпатия, отчасти любопытство: посмотреть, что получится. Подавить этот порыв было нетрудно, и все же она провела языком по зубам – острым как бритва кремневым резцам и зловещим базальтовым коренным. Теперь ей приходили и человеческие мысли, и каменные. Каменные – неповоротливые, крапчатые, шероховатые, дикие. Она не знала, как выразить их ни на своем родном языке, ни на одном известном ей иностранном: они, твердые, собирались, сталкивались, складывались в кучу, скатывались вниз.
Исландия приближалась, и Торстейнн, настоящий исландец, оживился. Он рассказывал про первых поселенцев – в том числе святого Брендана, который в пятом веке вместе с братией приплыл сюда из-за моря на коракле
[137] и встретил огромного косматого злыдня, а тот прогнал монахов, бросая в них кусками раскаленного шлака, которые подхватывал кузнечными щипцами. Брендан был уверен, что достиг края вселенной, что вулкан Гекла – врата в преисподнюю. В девятом веке сюда приплыли викинги. Стоя с Инес на борту, Тонстейнн, к своему изумлению, обнаружил, что тыльная сторона ладоней у нее обросла кордиеритом, серо-синими кристаллами с вкраплениями песочного цвета: камешки неказистые, но, если смотреть на них под определенным углом, на некоторых гранях словно зыблется драконья чешуя. Викинги, рассказал он, пользовались способностью этого минерала поляризовать свет, и ночью, когда источником света были луна и Полярная звезда, камень этот служил им компасом. Он повернул ее руки ладонями вниз: кристаллы блестели и мерцали в сумерках, точно капли воды на снастях или курчавая пена за бортом.
Первое, что увидела Инес, подплывая к Исландии, – угрюмые иззубренные вершины восточных фьордов. Торстейнн усадил ее в высокий автомобиль наподобие грузовичка, и они отправились на юг, вдоль дикого берега, мимо древних долин вулканического происхождения, медленно-медленно меняющих очертания под резцами ваятелей-ледников. Особенно усердствовал ледник Ватнайокудль – самый большой в Европе, сообщил Торстейнн, играючи ведя машину. Из горных расщелин в долину врывались бурые реки, несущие в своих густых водах аллювиальную пыль. Глянцевитую поверхность ледника они мельком видели еще с горных перевалов, а когда выехали на южное плоскогорье, перед ними открылись долины, на которые спускались первые языки ледников, ярко белеющие на фоне зеленых болот под синим небом. Торстейнн то подолгу молчал, то нараспев, словно читая заклинание, принимался рассказывать об истории, географии, делах доисторических, пересказывать мифы. Поначалу его страна показалась Инес древней, первозданным хаосом, в котором смешались льды, осадочные породы, черный песок, золотая грязь. В своих рассказах Торстейнн так легко переносился в первые века нашей эры, в Средневековье, будто речь идет о вчерашних событиях, а когда в историях о междоусобицах и изгнаниях он упоминал своих предков, это выходило у него так, словно они его родственники, дядюшки какие-нибудь, с которыми он только в прошлом году обедал за одним столом. Но самое поразительное, самое главное в этом ландшафте состояло в том, что геологически он был молод. В еще не устоявшейся земной коре бродили молодые силы. Все южное побережье Исландии продолжает меняться – за какие-то десятки лет, в мгновение ока – под действием извергаемой вулканами магмы, которая то устремляется вниз с горных хребтов, то, клокоча, вырывается из-под крупноволнистого льда. Вот лавовая долина недавнего происхождения, сказал Торстейнн, когда они подъехали к Шафтахрёйну. Осталась после извержения Лакагигара в 1783-м. Вулкан извергался целый год, погибло больше половины населения и больше половины скота. Инес бесстрастно оглядела груды тонкого черного песка, но под ложечкой и в легких всколыхнулась раскаленная влага.
Дальше их путь лежал по огромной черной равнине Мюридальссандур. Это тоже работа вулкана, заметил Торстейнн. Вулкана Мюридальсьокудль. С этим вулканом связана история о тролле женского пола по имени Кетла. «Кетла» – женский род слова «кетидль», котел: по преданию, она прятала котелок с расплавленным золотом, и люди могли видеть его лишь единожды в год. Тех, кто отправлялся его искать, смущал мо́рок, странные видения – пылающие жилища, перебитый скот, – и они в ужасе поворачивали обратно. Были у Кетлы штаны-скороходы, и она могла запросто перепрыгивать со скалы на скалу, легче дыма опускаться на каменистые осыпи на склонах. Говорили, что сшиты они из человечьей кожи. Однажды их надел молодой пастух – хотел догнать сбежавшую овцу, но Кетла поймала его, убила, разрубила на части и спрятала в бочонке с молочной сывороткой. Какие-то бражники, конечно, нашли тело, а Кетла легче гонимой ветром тучи умчалась на Мюридальсьокудль, и больше ее не видели.
Она была каменная? – спросила Инес. Каменные мысли ее ворочались вокруг истории о чужой коже, от которой неуклюжие конечности делаются гибкими. Ее человечья кожа облезала, как куски выползка, которые змея или ящерица сдирают о камни и ветки, обнажая глянцевое тело. Она обрывала омертвевшую кожу кристаллами на кончиках пальцев, выковыривала из трещин на локтях, на коленках, из несуществующего пупка.
