И вдруг – знакомое место. Поляна была шире, стволы кряжистее, но тот, поваленный, за которым они прятались, лежал там же, где и прежде. Словно заброшенное место для пикников, теперь – призрак этого места. Повсюду с ветвей свисали жухлые растительные гирлянды и серпантин, точно опаленные, ветхие, оборванные хоругви в бурых пятнах – то ли земля, то ли кровь – в часовне при старом особняке. Тварь здесь бывала, она никуда не уползла.
Медленно, словно во сне, Пенни обошла поляну, наблюдая за собой, как и бывает во сне: когда что-то ищешь и видишь себя со стороны. Она нашла заколку для волос из чего-то вроде черепашьего панциря и пуговицу от детского башмачка с металлическим ушком. Нашла птичий скелет с прилипшими перьями, совсем свежий, вмятый в землю. Нашла непонятные острые осколки и несколько зубов, все разных форм и размеров. Между корней обнаружила множество косточек – чуть позеленевших, но все же отчетливо белых: пальцы рук, пальцы ног, ребро, а еще, кажется, черепная коробка и лобная кость. Думала собрать в рюкзак, но поняла, что не может, и просто сложила в кучку под кустом остролиста. В анатомии она не сильна. Может, что-то из этого кости лисы или барсука.
Она опустилась на землю и прислонилась к поваленному стволу. Вырыть бы чем-нибудь яму и закопать. Но она все сидела и сидела. В этом-то сне мне ничего не грозит, думала она, но в том, ужасном, где я ее видела, – из таких снов не вырваться. Только не сон это был.
Именно встреча с Тварью и подтолкнула Пенни к тому, чтобы заняться снами профессионально. Рядом жило что-то словно бы нереальное: ходило, ползало, извивалось, вламывалось в реальность, и Пенни все это видела. С ранних лет она пристрастилась к чтению, но, увидав Тварь, не могла больше безмятежно обитать в милом домашнем мирке книжного вымысла. Она принялась изучать то, что не видно глазу. Ее интересовали мертвые, населяющие реальную историю. Она увлеченно знакомилась с невидимыми силами, которые движут молекулами, заставляя их коагулировать и разлагаться. Она стала психотерапевтом, чтобы «приносить людям пользу». Нет, это объяснение не очень точное и неполное. Она видела невообразимое: перед ней откинулся край покрывала, под которым оно таится. И она вступила в этот мир. Недаром же ее специальностью стали дети с тяжелой формой аутизма – дети, которые лепечут невнятное, стучат кулачками, смотрят невидящим взглядом, которые, сидя в мокрых трусиках на коленях у тети-врача, ничего не замечают, не рассказывают свои сны, не делятся мечтами. У них своя реальность. Иногда Пенни казалось – единственная реальность. Реальность, от которой даже их отчаявшиеся родители хоть немного да защищены. Должен же кто-то помогать безнадежным. Пенни для этого силы в себе находила. Многие не могут. Она может.
Листья вокруг медленно зашевелились, потом зашуршали. Вдали словно бы заворочалось что-то грузное, неповоротливое. Пенни выжидающе насторожилась. Знакомый невнятный гул, знакомый смрад. Из ниоткуда: не спереди, не сзади, а отовсюду разом, будто Тварь наполнила собою весь лес или, как сказано в старой музейной текстовке, ползет, разделившись на множество частей. Стало совсем темно. Все, что можно еще различить, окрасилось оттенками между двумя цветами – смоляным и слоновье-серым.
Пора, подумала Пенни, и тут шум стих так же внезапно, как и поднялся. Словно Тварь уползла прочь. Дрожь, пробиравшая лес, улеглась, и вдруг над верхушками деревьев просиял огромный диск белого золота, сгущая тени и осеребрив очертания деревьев. Пенни вспомнила отца – как он стоит в холодном сиянье луны и с кривой улыбкой говорит, что сегодня, наверно, прилетят бомбить: луна нынче полная, светлая, небо ясное. Отец сгинул в ревущем желто-багровом пламени, думала потом Пенни – или ей рассказали, или так ей представилось. Когда пожарный принес известие, мать сразу куда-то ее отослала. Она мышкой подкралась к двери и затаилась, чтобы подслушать, что там рассказывают, чтобы добыть хоть клочок реальности, дарующий ей причастность к материнской боли. Мать не хотела, чтобы она была рядом, не хотела или не в силах была допустить. До нее долетали обрывки фраз: «и опознавать-то нечего…», «никаких сомнений…». Усталый, добрый человек, пепел на отворотах брюк… Потом были похороны. Помнится, когда пожарные подняли на плечи гроб, Пенни подумала, что в гробу и нет ничего – или почти ничего, – так легко его несли, так легко поставили на мраморный стол в крематории.
В то время они соблюдали светомаскировку, но мать и после войны еще долго жила, не раздергивая гардин.
Однажды кто-то решил Пенни развлечь – пригласил на чай. Забавлялись настольными фейерверками, сохранившимися с довоенного времени. Фейерверки китайские, в блюдечках. Один – маленький Везувий, на котором был изображен розово-серый дракон, а сверху торчал фитиль из синей бумаги. Он сперва только шипел, а когда на него уже почти не обращали внимания, неожиданно выбросил свернувшуюся кольцом струю неописуемо легкого пепла. Струя била выше и выше, горка сделалась в пять-шесть раз больше, и вдруг все прекратилось. Осталось лишь что-то вроде собранного пучка седых волос или старой-престарой кучки навоза. Пенни расплакалась. Хоть бы спасибо сказала. Ее старались развлечь, а она не оценила.
Озаренный луной, лес как бы вздохнул свободно. Пенни поднялась и стряхнула с одежды перегнившие листья. Она была готова к встрече, но встретиться не получилось. Чего она хотела – бросить ли вызов, убедиться ли, что смутные воспоминания не обманывают, – она и сама не знала; в глубине души ей было даже досадно, что лес ее отпустил. Но она согласилась выйти на волю, выбралась в поле и по зыбким лунным тропкам вернулась в гостиницу.
В город обе женщины возвращались одним поездом, но встретились, только выйдя из вагонов. Высыпавшие на платформу пассажиры, шаркая, суетливо спешили к выходу, многие смотрели только под ноги. Женщины вспомнили, как в военном утреннем сумраке они, девочки с ножками-веточками, захватив противогазы, отправлялись в путь. У самого выхода с платформы обе женщины подняли голову – не то чтобы надеялись увидеть встречающих: встречать их было некому, – а чисто машинально, посмотреть, куда идти и что дальше делать. Тут-то, в полумраке сводчатого вокзала, они и увидели лица друг друга: две бледные окружности с узнаваемыми чертами, разделенные таким расстоянием, что заговорить или хотя бы поздороваться неловко. В сизой тени они казались отчасти похожи: глубоко запавшие глаза, поджатые губы. Одно-два мгновения они, замерев, смотрели друг на друга. Когда они встретились впервые, под сводами станции висели клубы дыма, в воздухе были рассеяны крупинки золы. Сейчас их доставил элегантный, тупоморденький дизель-электровоз, с грязноватыми, синими с позолотой боками. Они смотрели друг на друга сквозь черную воображаемую пелену, которой скорбь, боль и отчаяние окутали зримый мир. Видели лица друг друга, а думали про намертво врезавшееся в память, искаженное страданием лицо тогда, в лесу. Для каждой из них та, другая женщина была очевидицей, из-за которой усомниться в реальности Твари невозможно, из-за которой невозможно убаюкать себя мыслью, что это, мол, померещилось, это, мол, выдумка. И они все смотрели друг на друга, смотрели с безнадежностью, невидящим взглядом, – смотрели и не показывали виду, что знакомы. Потом подхватили багаж и двинулись вслед за толпой.
