В нижних же деревнях, расположенных по берегам реки Виледи, земля просыхала медленно, и мужики выжидали. Чинили изгородь, чистили старые стожья, излаживали под рассаду вырчи – высокие парники из бревен в три-четыре венца.
Но через пару погожих деньков и нижние деревни приступили к пахоте. С высокого заднегорского угора их видно далеко-далеко, насколько хватает глаз…
II
Только Егор Валенков никуда не торопился, словно не весна-красна, не горячая пора. Сидел себе в избе на лавке у низкого окошка, густо дымил самокруткой.
Встал, кряхтя, прошел в угол, сплюнул в лохань. Вернулся на прежнее место.
Тощий, сухой, с длинными, как палки, болтающимися руками, он был столь нюхл и нерасторопен, что баба его Анисья, горячая на работу, бойкая и нетерпеливая, ела поедом непутевого своего:
– Чего не шевелишься, на все-те на булести! Пашут ведь люди, а ты, смотри-ко, палец о палец не колонешь…
– Не еберзи! – ярился Егор. – Сыро еще… По угору-то, может, и ничего, а там, внизу-то, у Портомоя, сыровата земля, вчерась щупал ходил. А как не вырастет ничего, вот тогда я погляжу…
– Это на нашей-то земле не вырастет? – кипятилась Анисья. – Повернул к солнцу – через полчаса пыль пойдет! Сыро, ишь, ему, щупал он ходил! До седин дожил, а все про щупанья. Навязался на мою голову…
– Да не квокчи ты! – не в шутку ухнул Егор и рубанул задымленный воздух костлявой рукой.
– Не махай молотилами-то своими, нечего еще молотить-то, – не отступала Анисья. – А ежели как опять дожди? Вон уж и Захар Осипов с сыновьями выехал, – тыкала она куда-то в окно, – а ты, смотри-ко, потетеня, настоящая потетеня…
Егор распрямил спину, набрал воздуху в легкие и шумно его выпустил.
Напоминание об Осиповых на него всегда действовало. Анисья о том знала и часто укоряла его: вот, мол, как у хороших-то людей…
– От пила тупозубая! Едрить твою мать-перемать, послал Бог бабу неразумную… Степка!
– Чего? – отозвался из передней избы недовольный молодой голос.
– Чего, чего… Хомут выноси.
Рыжеволосый статный парень в белой домотканой рубахе переступил порог и остановился, глядя на отца.
– Ну, чего вытаращился? Плуг, говорю, готовь…
– Так сыро ведь, – насмешливо начал парень, – сам, говоришь, щупал…
– Рано тебе дикоту-то думать! – взревел Егор. И Степка, не прекословя более, пошел из избы.
III
Пахать начали, когда уже высоко поднялось над заднегорским угором майское солнце. Большая, старая, с прогнувшейся хребтиной и отвисшим животом Егорова кобыла, прозванная Синюхой за свой бусый цвет, ходко тащила под гору прицепленный к олуку
[3] плуг, а в гору шла медленно, лениво, упрямилась и поминутно останавливалась. Егор, не доверяя сыну, пахал сам. Бранился, ухал на Синюху что было мочи.
Кобыла дергала плуг, но метра через три опять вставала, испуганно озираясь по сторонам. Это так надоело Егору, что он, злой и вспотевший, вдруг подскочил к кобыльей голове и стал неистово кусать ее за уши, приговаривая:
– На вот, на вот!
Степка рот раскрыл. Глаза вытаращил. И стоял так с отвисшей нижней челюстью. А кобыла мотала большой головой, уклоняясь от хозяйских укусов.
Мужики, видевшие, как Валенков учит нерасторопную кобылу, громко смеялись по угору.
Шире всех пялил глотку Захар Осипов:
– Иди-ко давай покурим, – звал он Егора, – дай ты ей, христовой, перепышкать…
Охотно, словно только того и ждал, бросил Егор вожжи, пошел на соседский участок.
– Бумажки-то у тебя, Захар, не найдется ли? – спросил он, когда они сели на межу.
Захар добродушно улыбался в черную бороду.
Неторопливо достал кисет, вынул из него бумагу и, оторвав аккуратный прямоугольный кусочек, подал Егору.
Им обоим было лет под сорок, но Егор выглядел старше своих лет и больше походил на высохшего старика, чем на сорокалетнего мужика.
– Накажи-ка ты Анисье шепотки изладить да в пойло кобылье добавить. Глядишь, исправнее Синюха-то будет…
– Шепотки-то, они ведь иногда пузырями выходят, – недовольно отозвался Егор. Его больно задевали осиповские насмешки.
– А это уж кому как… Кому и пузырями…
Егор, не слушая Захара, смотрел, как Степкин одногодок Ефим Осипов ловко управляется с конем.
Один из младших Захаровых сыновей убирает с пашни камни, которых здесь, на взгорье, много выпахивается каждый год; другой, такой же чернявый, как Захар, мальчуган лет двенадцати с жиденькой ивовой вицей, ходит за конем сбоку, по непаханому. Остановится конь, косит на мальчугана глазом. Тот выжидает с мгновение, дает коню передохнуть.
– Но! – ухает Ефим, дергает за вожжи, а конь, как не ему говорят, все косится на мальчугана.
И как только делает тот неторопливое, такое понятное коню движение, – может быть, только еще подумает сделать его, – а конь уж не дожидается, когда высоко поднимется жиденькая, с присвистом, вица и опустится на его черную, вспотевшую холку, – рывком дергает плуг и натужно тянет, мотая низко опущенной головой.
– Ефим! – закричал Захар с межи, когда конь снова остановился. – Не налегай так на плуг, медведь…
Егор устало поднялся, заковылял на свой надел.
– Давай-ко пробуй, погляжу я, чего у тебя, непутевого, нарастет, – велел он, подойдя к Степану.
Тот неуверенно взялся за ручки плуга:
– Но!
Понуро стоявшая Синюха даже ухом не повела.
– Едрить твою, чего еще! – рявкнул Егор. Лошадь вздрогнула, потянула плуг. Степка спотыкался, поспевая за ней.
Он не дошел борозды, как озорной девичий смех заставил его оглянуться. И Синюха тотчас остановилась, словно ей так и велено было. Межой, по извилистой тропинке, бегущей от деревни к ручью Портомою, с бельем на коромысле шла статная девушка лет семнадцати. Улыбка не сходила с ее красивого лица.
Посмотрел в сторону хохотуньи и Ефим Осипов. И черные, как у цыгана, густые брови его сошлись у переносицы, спрятав глаза.
Проходя мимо Степана, девушка глянула на него из-за коромысла, и почудилось ему, будто сверкнуло что-то между ними, в сердце ударило, грудь сдавило. И жарко сделалось: глазищами, как огнивом, эта краснощекая в нем искру добывает!
– Степка! – погрозил Егор.
И очнулся Степан, дернул за вожжи.
– И не горбись, не горбись, – грозно продолжал отец, – смеются ведь люди!
Распрямил Степан спину, расправил плечи и проворно пошел бороздой.
