И как тут не заопасаешься с бабой Афонькиной в разговоры вступать? Захар брал Нинку и на рыбалку. Она соглашалась с охотою, ее только кликни.
Как-то входит Захар в дом, глаза горят:
– Нина, на Виледи язят на зелень вышло – густо! Ребята в них камнями бросают! Поедем, хоть на пирог поймаем.
Дарья заворчала:
– И чего это ты ее опять сомускаешь? Афоню возьми. – И отговаривает Нину: – Ой, ой! И чего же это ты поедешь…
А Нинка, скорая на ногу, – уже на улице.
– Возьми его – так он нам всю рыбу распугает, – говорил Захар про Афоню, когда они с Нинкой прямёхонько лесом выходили на берег Виледи.
Сели в лодку. Нинка правила, а Захар сзади ее с острогой сидел. Нинка и оглянуться боится: а как да сбулькнешь? А Захар за ее спиной нет-нет да и булькнет. И молчит. Не говорит ничего.
И Нинка молчит, думает: «Чего это он булькает? Всю рыбу распугает. А еще на Афоню ярился…»
И вот опять сбулькнуло. И тут Захар говорит:
– Нина, оглянись-ко.
Оглянулась она – ахнула: вот экие-то два лаптя в лодке лежат, хвостами бьют.
– А я-то думаю, чего там булькает?
Захар, довольный, опять ловко ткнул острогой в воду и еще одного язенка вытащил.
После каждого удачного лова Нинка отцу с матерью по большой рыбине приносила и соседей не забывала.
И Захар не попрекал ее, и любы были ему слова невесткины:
– У нас есть – чтобы и у других было!
Спустя два года после замужества Нинка родила Афоне сына Прокофия. Роды принимал сам Захар, в своей просторной бане: Нинка, как и сеструха ее Шура, верещала на весь околоток. А Захар покрикивал: «Тужься!» Да приговаривал: «А кто заставлял с Афонькой спать?» А Афонь-ка, как помешанный, метался вокруг бани…
– И в кого вы такие горластые? – говорил Захар дома роженице, лежавшей на широкой кровати в передней избе, и смеялся, вспоминая разлитый Шурой мед…
ГРОЗА
Знойным стоял день середины июля. На лугах ниже Подогородцев кипела работа. Далеко, до самой реки, тянулись извилистые серо-зеленые валы, слабый ветерок ворошил их, и ударял в нос дурманящий запах сухого, как верес, сена.
Мужики поторапливались, бабы с опаской и тревогой поглядывали в небо: над заднегорским угором оно медленно наливалось нездоровой синью, которая все густела. К полудню она уже походила на огромный синяк, словно невидимый великан звезданул кулачищем по невинному небесному лицу. Ветер усилился. Тревожный, порывистый, он гнул к земле кусты, зеленые волны нескошенной травы гнал к портомойному берегу, поднимал пыль на дороге, рябил воду на реке Виледи, становился все нахальнее, неистовее, грубо щупал подолы берез и черемух, свистел в ушах, словно задался целью сдуть с земли все живое. Мужики, метавшие зароды, бранились: им не по одному разу приходилось поднимать на верхотуру навильники, а ветер, как в насмешку, легко сбрасывал с зародов сухое не улежавшееся сено.
Ефим подсадил Борьку, и тот, хватаясь за крайний стожар, ловко взобрался на зарод и стал ходить по самой верхотуре, держась за вершины стожаров и притаптывая сено, подаваемое отцом.
Шура покрикивала на него:
– Держись, торкнешься
[37]!
Егор Валенков бранился на всю пожню:
– И чего отпустили этого лешака в Покрово! Дела, видишь ли, у него! Тьфу! Ждать его погода-то будет…
– Да ведь не думали, что сегодня гребь поспиет, – как будто виноватая в чем-то, говорила Анисья, вся потная и красная от жары и работы. – А вон как жарит, только подхватывай.
– Не думали вы… – ворчал Егор.
– Да и много ли у тебя накошено-то? Дометывай давай. Вон Евлаха размахнулся – пожалуй, что и не управит…
У Евлахи на пожне был стар и млад, все работали, как угорелые, но длинный, в десять промежков, зарод рос медленно.
Поля гребла належно, в разговоры не вступала. Федя ей помогал, сваливал сено в валы. Вдруг он закричал:
– Папка идет! – и указал куда-то на лес за Портомоем.
Поля пригляделась и действительно увидела Степана, выходившего из леса. Но был он не один. В его попутчике она узнала человека, ей неприятного, – того самого, зачесанного, Николая Илларионовича.
Они приближались, о чем-то оживленно разговаривая. Светлая рубаха Степана была подпоясана кожаным ремнем, и он, заботясь о своей выправке, убирал складки рубахи назад, двигая руками вдоль ремня. Длинные рыжие волосы его сбивал ветер: он поминутно отбрасывал их назад.
Поля усмехнулась: ей показалось, что Степан очень хочет походить на попутчика своего, зачесанного, чистенького такого человечка, ибо и человечек проделывал с волосами то же самое, споря с ветром. Перейдя Портомой, они свернули на пожню Валенковых.
– Бог в помощь! – громко сказал чистенький, остановившись у зарода.
Поля, поздоровавшись, взглянула на него не без удивления, словно впервые увидела: такой он важный, деловитый, пиджак в руке, в сапоги заправлены брюки светлые, – а ей отчего-то было и боязно, и весело, и она бухнула, не задумываясь:
– Да не вы ли говорили, что Бога нет?
Но тут так звездануло! Сверкнули первые молнии кривыми зигзагами, да во весь-то горизонт!
Грохотнула, скатилась за угор невидимая колесница, и чаша небесная словно треснула…
– О Господи! – перекрестилась Анисья.
Степан, схватив метальные вилы с длинным чернем, стал помогать отцу: подхватывал сено и забрасывал на зарод.
– Низко кладешь, – шумел на него Егор, – выше, на середку, прихлопывай! Сдует все…
– Ивовых виц наруби! – крикнул Степан попутчику.
Того, видимо, задела такая бесцеремонность. Без особой охоты он взял топор и, оставив на кочке пиджак, пошел к близстоящему ивовому кусту.
Ветер рвал листву – куст то отшатывался, то набрасывался на подходившего к нему человека. Человек же, войдя в куст, принялся рубить его изнутри и выбрасывать на гладко обритую пожню длинные прямые вицы.
Анисья, Поля и Федя загребали последние хохлаки сена. Вскоре зарод был завершен.
Егор и Степан принялись готовить вицы. Скручивая гибкие вершины, они вязали вицы парами и вилами забрасывали их на каждый промежек и, чтобы вицы хорошо ложились, осторожно потягивали их за концы с той и другой стороны зарода…
Удары грома, поначалу отдаленные и глухие, сделались вдруг звонкими, оглушительными. Вверху что-то бухало, трещало. Вот удары посыпались часто-часто, один за другим, как будто кто-то высыпал из мешка мелкие камни, и они покатились со звоном до самой земли, норовя засыпать, задушить все живое на ней. Гремело уже над головой. К деревне с пожен бежали бабы и ребята. Мужики еще кой-где дометывали. Огромный небесный синяк, занявший теперь полнеба, мгновенно прокалывали молнии, как раскаленные иглы.
