Валенковы уже входили в деревню, когда гнойник прорвало и хлынул дождь.
От дома Евлахи кричал и махал руками забытый под окнами Ксанфий. Степан со своим попутчиком бросились к нему, занесли в дом и побежали к избе Валенковых: упругие струи секли их немилосердно.
Дождь лил как из ведра, закрыв земной мир сплошной мутной стеной…
LVII
Утро следующего дня выдалось ясным: на синем небе не осталось следов от вчерашних грозовых синяков.
– Давайте-ко косить пойдем, пока нежарко, – поторапливал Захар баб.
Нинка, прямая на слово, хохотнула:
– Коси, коси, вон к тебе гости идут. – И уткнулась в окошко, гостей разглядывая: к дому Осиповых направлялись Степан и райкомовский уполномоченный Николай Илларионович.
С минуту они постояли у амбара, где Афоня и Санька отбивали косы. Перебросившись словом с молодыми мужиками, пошли к крыльцу. Захар, к удивлению Нинки, встретил их тепло, даже с некоторой веселостью: мол, проходите-ко, садитесь-ко. И они, поздоровавшись, сели на предложенные табуреты. Степан неторопливо сворачивал папиросину и говорил:
– Ну вчера и ветер – давно такого наказания не бывало! Еле мы до дождя управили. В деревню-то вбегаем – Ксанфий зовет, сидит под потоком, мокнет. «Ведь павжнать, – говорит, – ладили прийти, а все нет и нет…»
– Да Евлахе-то вчера не до павжны было, – отозвался Захар, – он, поди, всю грозу под недометанным зародом сидел… – Говорит так Захар, а сам усмехается: знает же, не за тем Лясник к нему пожаловал, чтобы про недометанный Евлахин зарод толковать. И Степан знает, что не за тем, не для того…
Поднялся с табурета, подошел к печи, отодвинул заслонку и, взяв кочергу, отгреб от загнеты красный уголек, наклонился над шестком, прикуривая.
Оторопевшие бабы не сводили с непрошеного гостя глаз: что это он себе позволяет? И отчего это Захар не осадит его?
А Захар, казалось, одобрял действия его, усмехался добродушно: то ли хитрит Егоров сыночек, то ли вправду учение впрок пошло?
Не спичечками прикуривает, как батенька его когда-то, а угольком от загнеты!
А тем временем сыночек Егоров заговорил о главном:
– Мы ведь к тебе, Захар, по делу. И длинно говорить, пожалуй, ни к чему. Да ты и сам знаешь…
– Да как не знать! Все об одном шумите да к одному клоните.
– И все-таки надо бы подумать нам, как сообща дела наши крестьянские править. Сообща-то оно, пожалуй, сподручнее…
Дарью прорвало:
– Это с кем сообща-то? Да не с тобой ли?
Захар прикрикнул на нее и продолжал рассудительно:
– А сообща-то оно не хуже, по себе знаю. Ленивых у нас, слава Богу, нет. Афоня женился, не промахнулся. Саньку вот еще женим. Делиться они пока не собираются. Так что верно ты шумишь, Степан, сообща-то куда ловчее…
А Степан, словно не понял хитринки Захаровой, беспокойно взглядывал на покровца и гнул свое:
– Вместе-то мы можем и технику кой-какую подкупить, а один-то, пожалуй, и не купишь…
– Ну, Степан! Зачем же один? Мы с Ефимом да Василием купили молотилку, льномялку. И если как все ладно да здоровье не подведет, так старые кулиги будем распахивать сообща, как ты говоришь.
Николай Илларионович вступил в разговор:
– А трактор уж вам и не купить. Подороже он будет молотилки.
– Слышал я и про трахтор ваш и так думаю: пока на конях управимся, а там поглядим.
Тут опять заговорила Дарья:
– Ой, Степан, и не совестно вам? Народ-то баламутите, в экое-то время – сенокос! Полю бы пожалел: такой веселухой была, а нынче вся почернела. Твои ведь уж давно на пожню ушли, а ты? Всю весну нам о колхозах этих талдычил и нынче не попускаешься…
Степан был сдержан, но взглядывал недобро.
– Да мы вас не задерживаем. – И покровец поднялся. – Вы подумайте. В других деревнях многие в колхоз вступили…
Они и правда не задержались, тотчас откланялись. Тут уж Дарья дала себе волю:
– Носят лешаки, прости Господи! И какие это дикари у них в колхозы идут? А этот-то – ездит и ездит…
– А чего это Степка к печи поволокся? – не могла скрыть удивления Нинка. – Что тебе дома: заслонку отодвигает, кочергу забирает…
Захар усмехнулся – рассказал, как Егора прикуривать учил.
LVIII
На улице же покровец говорил жестко, что, мол, хуже всего дела идут в Заднегорье. На что Степан отвечал, что в колхоз все равно все не вступят. Покровец же отвечал категорично, что, мол, слово мое попомните – все там будете. Остановившись посреди улицы, он призадумался, большую голову приподнял – и сыну крестьянскому Степану посоветовал действительно идти косить. А сам отправился с народом еще поговорить – свернул к дому Василия долговязого: бабы его в белых кофтах и платках пошли уж с горбушами под угор, а сам хозяин сидел на плахах у амбара, отбивал стойку. К нему-то, поздоровавшись, и подсел покровец и странный такой завел разговор:
– А я уж думал, ты на покосе…
– Да запутались все, давно бы пора косить.
– И Осиповы вон как дружно вышли. Наверное, и на тебя надеются?
– А чего на меня надеяться? Свое еще не убрано.
– А раньше, я слышал, ты частенько работал на них.
– Как это на них? – не понял Василий. – Подсоблял. Родня ведь…
– Родня – это хорошо. А вот на Евлаху зачем спину гнул?
– Да какое гнул! У самого, говорю, работы…
– А в прошлом году? Разве не работал у него?
– Лонись-то? Да было дело – подсоблял на сенокосе в лесу. Да ведь к тому времени я уж свое выставил…
– Вот видишь, стало быть, все-таки работал на них!
– Да какое работал! Неделю дожди лили, а мы в избушке сидели, кукарекали. Потом уж установилась погода – поработал, пометал…
– Значит, ты, Василий Игнатьевич, все-таки не отрицаешь, что работал на Евлампия.
– Да я так у Евлахи в лесу две недели прожил, как век не живал, как сыр в масле катался. Уж кормил он нас! А осенью после обмолота три пуда зерна привез. Мы иногда с ним разухаемся по пьянке… Но это уж как водится. А чего есть, то есть…
– Вот-вот, – подытожил Николай Илларионович странный этот разговор и перевел его на коллективное хозяйствование, на преимущества и достоинства бесспорные…
Слушал его Василий. Молчал. Соображал. Наконец поднялся, мол, и косить надо, а не только разговоры о хорошей жизни вести.
Поднялся и гость. И пошли они в Подогородцы, где тут и там по всему сенокосному пространству белели бабьи спины, тянулись к реке покосы…
LIX
Белым июльским вечером деревенская ребятня, усталости не зная, играла под кедром в кол. Бабы бранились:
