– Худо, видно, косили, не пристали! С улицы согнать не можно!
Полуметровый заостренный кол играющие вбивали в землю деревянной колотушкой. Каждый ударял по колу один раз и передавал колотушку другому.
Кол медленно лез в землю. Все старались ударить как можно сильнее: чем дольше водящий будет кол вытаскивать, тем больше времени для того, чтобы спрятаться. Последний удар наносил чернявый Борька Осипов. Все замерли, приготовившись бежать. Высоко подняв колотушку над головой, Борька с силой ударил ею по колу – и все бросились врассыпную. А водивший Федька Валенков, схватившись за кол обеими руками, принялся раскачивать его из стороны в сторону, стараясь скорее вытащить и успеть хоть кого-нибудь, да застукать. Но не тут-то было! Все уж скрылись, схоронились за амбарами, банями, поленницами.
Взяв колотушку, Федька стал ею расхлябывать кол, ударяя то с одной, то с другой стороны. Наконец, он его вытащил и вставил обратно в земляную дыру. Пошел искать спрятавшихся, но далеко от кола не отходил: отбежит, заглянет за близстоящий амбар – и обратно к колу.
Первым застукал Серьгу Анфискиного:
– Чур Серьга! – и стукнул по колу.
Вышел Серьга из-за бани, переживает: его первого нашли, и ежели как никто не выручит, то ему и водить.
Федька приободрился, забегал бойко, запоглядывал везде. Вскоре чуть ли не всех застукал. Вот только Борьки нет. Федька туда, Федька сюда – нет Борьки. А искать надо. Отошел Федька от кола далеконько, за поленницу заглянул, а тут откуда ни возьмись – Борька!
Серьга завизжал от радости – его сейчас выручат!
Борька – к колу. И Федька – к колу. Несутся как ненормальные. Кто скорее?
Борька опередил, схватил кол и далеко бросил его, к черемухам. И все опять разбежались.
Федька нехотя поплелся за колом, принес его, вставил в яму и вновь принялся отыскивать спрятавшихся.
В тот вечер он водил три раза кряду, на Борьку злился.
Домой пришел угрюмый и грязный, вальнулся на соломенную постель и уснул без задних ног.
LX
– …А знаю я, Степушка, как Евлаха женился, – говорила Поля белым июльским вечером, когда они легли в передней избе, – нас с тобой тогда еще не было. Агафья мне сказывала: привез он Огнийку из-под венца, а осенью дело было, дождь шел, но надо силу-то свою над бабой показать, и поставил он ее под поток в подвенечном платье, и стояла она там, мокла, пока не разрешил в дом войти. Во я какой!
– И чего это тебе бывальщины Агафьины вспомнились? – глухо отозвался Степан.
– А то, Степушка, что власти у тебя теперь поболе, чем у Евлахи, и думаю я, какая же мне-то дороженька уготована…
– Хм…
– Хмыкай не хмыкай, а знаю я, что и мне под потоком стоять, только не дождевым – потекут на меня слезы людские ручьями…
– Доходишь к Агафье, она тебе еще не то наплетет.
– И мне, Степушка, и Агафье ведомо, как нелегко тебе нынче, давят на тебя. А можно ли на заднегорца давить? Вида не подаешь, а внутри-то, чувствую, все пузырится у тебя, ярится, вздувается! А по мне бы, Степа, лучше, если бы покровец твой и вовсе не приезжал. Развяжись ты с ним. Вот он уехал, и мне как-то спокойнее. И пошуметь с тобой охота. А как только он заявится, то и поговорить некогда, и ты какой-то не такой делаешься…
– Хм…
– Ну вот, опять ты хмыкаешь. А я ведь понимаю тебя, и ведомо мне, что любо тебе в начальниках ходить: ране над вами, Егорами, потешались все, а теперь ты вон где, на коне. Говорят, тебе и наган дадут. А я ведь вышла за того, тогдашнего – как ни отговаривали меня батюшка с матушкой…
Ее удивило, что лежит он, в потолок бревенчатый глядя, не ярится, не бранится.
И продолжала она с некоторой настороженностью:
– И отчего это вы, Степушка, с покровцем этим Нефедка в комитет бедноты записали? Так это чего? Стало быть, будет у нас в деревне Нефедкова власть? А Окулина трезвонит всем, что в партию запишется, а слово «бюро» у нее не выходит, «еберо» получается. Она, поди, и не знает, чего это такое. И то мне диво, отчего это покровец твой Нефедка приглядел: в доме-то у них ведь живет дочь поповская, Василиса покровская. А статна, хороша да пригожа. Она мне глянется. И вот как-то разговорились мы с ней по душам, и поведала она мне, как отец Никодим переживает, что церковь закрыли. Сказывают, что и в селе Никольском закроют. Господи, что же это такое? Да неужто, Степан, на земле нашей не будет храмов? – Она перекрестилась и продолжала: – А покровцы-таки вошли в этот самый колхоз, и главный у них Ераха! Ну ты знаешь его, рядом с теткой Анной живет. А ведомо мне, как этот Ераха в молодости чудил. Пили покровцы в какой-то праздник, кутили, и вот побился он с мужиками об заклад, что его Аринка при гостях разденется и голышом всех обслужит. Никто не верил. А ведь заставил-таки Аринку раздеться, догола! Проигравшие мужики не один год с Ерахой расплачивались…
– Ну вот! Ты сегодня то про Евлаху, то про Ераху. Не Василиса ли покровская понаплела тебе…
– Нет, Агафья. Ох и кастит она вас, Ерах, говорит, что и ты, Степушка, самый настоящий Ераха…
– Спала бы ты… – И ей опять сделалось не по себе: тихо сказал он это, подавленно. Хоть бы уж заматюгался-заругался!
Нет. Встал. Пошел курить.
А ей не спалось. Тихо. Светло. Хоть вставай да робь, но нет уж силушек. И ребятня давно ушла с улицы. А день остался. Лишь чуть нахмурился – и легким полумраком землю окутал…
Когда Степан вернулся, она прижалась к нему всем телом, нашептывала речи любовно-бессвязные и чуяла горячее его дыхание. С ней прежний ее Степка, Степка Егоршин! Не будет, не будет она рассказывать бывальщины про Евлаху да Ераху – никогда более!
Но утром Степан опять ушел в деревню.
На пожне появился, когда уже давила жара.
Вечером ушел к Нефедку и просидел у него чуть ли не до полуночи…
LXI
После сенокоса деревня собралась на собрание под кедр. Тон разговору задавали Захар и Евлаха.
Покровец переспрашивал их имена и фамилии. Захара это удивляло:
– Да недавно ведь у меня были! Неужто запамятовали? Захаром меня ране кликали, а нынче все перевернулось, так Рахазом каким-нибудь прозывать можно, не обижусь…
Собрание гудело:
– Ну и ляпнул! Ну и Барон!
Но покровец был суров, говорил с твердостью:
– Сегодня мы обсуждаем серьезное дело, государственное. Вот Егор уже в колхоз записался…
– Ну этот-то конечно, этому только в колхозе и жить! – зубоскалил Евлаха. – А еще лучше бы ему в коммуне: робит не робит, а накормить-то всегда накормят. Вот уж истинно, коммунизм-от для него, для Егора! Вот только покровцы чего-то мало покоммунарили, все проели-пропили, разошлись-разъехались. А ей-бо, можно было бы Егора туда определить… А ты сам-от, Егор, за кого? За буржуев аль пролетарьев? За покровцев аль заднегорцев? За красных или за белых? – Евлаха, наверное, еще долго перечислял бы, но Егор вдруг выкрикнул:
