Но когда Синюха останавливалась, вытирал он рукавом рубахи вспотевший лоб и смотрел под угор, где в логу у широкой колоды, чуть нагнувшись, девушка-расторопница ловко отбивала кичигой домотканое белье…
IV
Конец мая стоял теплым, сухим.
Закончив сев дома, Захар торопился выехать в лес катить пальники. Ранним утром после Христового Воскресенья велел сыновьям собираться в дорогу. Выйдя на крыльцо, он громко распоряжался и бранился:
– Афонька, опять не с того боку запрягаешь! И не крути шарами-то, слушай, чего такают!
Афоня поднял уже оглоблю и, взяв дугу, хотел было вправить ее в гуж.
Бросив оглоблю, зашел с другого боку.
– Ногой, ногой в хомут упрись, – продолжал наставлять отец: Афоня не мог затянуть супонь. – Ту ли дугу взял? Поди, новую? Где же она у тебя затянется…
– Ту, вроде бы, – недовольно отвечал Афоня.
– Вроде бы!.. Ефим!
С задворья пришел Ефим, помог Афоне затянуть супонь, подтянул чересседельник.
Мужики погрузили на телегу метлы, мешки с льняным семенем.
Дарья суетилась вокруг своих работников, привязывавших веревкой поклажу, и приговаривала, кивая на самого младшего, чернявого Саньку:
– За ним-то хоть приглядывайте. Мало ли… Не испужался бы чего в лесу. И лапти у него старые, сухие, как бы не пыхнули. Глядите, не нарешил бы ногу. Живи потом стороником-то
[4]! Ну, давай, бласловесь, хоть бы все ладно да хорошо…
Афоня взобрался по оглобле на коня, дернул за узду.
– За хомут-от держись, свернешь пивичу-то
[5]! – беспокоилась Дарья, видя, как неловко сидит Афоня на покатой спине Гнедка, потащившего в гору груженую телегу.
Во дворе Валенковых нетерпеливица Анисья распоряжалась своими потетенями:
– Все уж ковдысь уехали, а вы ведь уж нисколечко не шевелитесь на все-те на болетки!
Егор матюгался, а Степан ворчал что-то под нос.
И совсем уж ему нехорошо и жарко стало до противности, когда он услышал за изгородью знакомый девичий хохоток:
– Да вы и правда замешкались! – И, не сказав более ни слова, озорница бросилась догонять своих.
На самом гребне заднегорского угора она остановилась, и Степан с мгновение смотрел на эту далекую, неподвижную фигуру, за которой висело синее-синее полотно неба.
– Полька, пешком пойдешь! – по-мужицки строго окрикнул сестрицу мальчуган лет десяти, сидевший на верховой.
– Тятя, ты смотри-ко! – как птица встрепенулась девушка. – Да неужто и у нас еще один мужик объявился? Кабы не на верховой ты сидел, я бы тебя, Ванюшка, всего расчеловала!
– Дай тебе волю, дак… – недовольно отвечал Ванюшка.
– Ой-е-ё, е-ёшеньки! – хохотала Поля, садясь на телегу позади отца.
Михайло, плотный, круглый мужичок, был угрюм и немногословен:
– Трогай давай!
И Ванюша дернул за поводья; лошадь затрусила под пригорок по узкой тележной дороге.
Через минуту-другую деревня пропала.
Осталось лишь синее небо, да солнце, поднимающееся все выше, да чернеющий в отдалении лес…
V
У лесной избушки Ефим распряг коня и привязал его чуть поодаль на травяном носке.
Захар осмотрел высокую пальниковую борону, проверил прочность черемуховых колец, которыми треноги крепились друг к другу.
Новая кулига Осиповых, рубленная прошлым летом, находилась в полверсте от избушки. Туда мужики пришли, когда майское солнце поднялось над высокими деревьями, высушило на солнцепеках росу.
Трещали под ногами сухие ветки, разбросанные по всему пространству кулиги. В центре ее стояли костры: залысины на деревинах загорели; кой-где отставшая береста высохла и скрутилась.
Мужики принялись за работу: кряжи складывали валами-ставами, на всю ширину кулиги.
Когда все было готово, запалили скалину и кряжи подожгли. Дым разных цветов – серый, черный, синий – густо повалил к ясному небу.
Засверкали языки пламени, словно проголодавшееся чудище принялось облизывать сушье, землю, траву. Треск, копоть, едкий дым, жар – не подойти!
Но как только кряжи все взялись огнем, мужики длинными стягами-ожегами стали перекатывать их.
Ефим щурился, вытирал струившийся по лицу пот рукавом грубой холщовой рубахи-верховичи, спускавшейся ему чуть ли не до колен. Закоптились и высокие опушни из портна, и берестяные лапти, бывшие на нем.
Захар, весь потный и красный от жары и огня, орудуя ожегом, поглядывал, насколько хорошо прогорают древесные корни и дерн.
Щурясь от дыма, Афонька с Санькой подметали угли метлами, отбрасывали в сторону головяхи.
Мужики, бросая ожеги, часто припадали к туесам, пили с жадностью, плескали воду на грудь и верховичу.
Санька с Афонькой попеременно бегали в лог за водой.
Сушье трещало и горело на кулигах до самого вечера.
К избушке Осиповы пришли, когда уже садилось за лес горячее солнце и из низин потянуло прохладой…
VI
– Ко проку, пожалуй, вот здесь, над логом кулигу рубить можно будет, – говорил Ефим, показывая на густые заросли ольшаника. – Под ольхой земля-то помягче. Вот лен посеем и валить пойдем. До сенокоса управимся.
Захар строго взглянул на сына:
– Шибко-то не распоряжайся, наживешься еще хозяином-то. Лес для дома приглядывай, коли строиться надумался. Да и борону новую надо излаживать, долго эта не надюжит: елух суковатых здесь сколько хошь, да не каждая суковатиха на треноги годится.
– А вот эта, тятя? Ишь какая! – Афоня задрал голову, разглядывая высокую ель, стоявшую у избушки.
– Эта-то хороша, не одна тренога из нее вышла бы. Да деду Никифору, покойничку, приглянулась эта елуха, велел оставить. Прохладно под ней в вёдро, сухо в непогодье. Мне вот помнится, был год, когда ленок мы и не посеяли; как зарядили дожди – все залили. Недели три, поди, не попускались. Вот под этой елухой мы и куковали-горевали, курили да матькались. А нынче сухо, хорошо полыхает – только поворачивайся. Если Бог даст, старые кулиги распашем под ячмень, вот только зайцы не нарешили бы ячмень-от…
– Попужаем, – опять уверенно сказал Ефим.
– Много ли у тебя пороху, пужать-то?
– В желизину поколотим…
Захар лишь усмехнулся: поколотит он, в желизину…
VII
Любил Ефим после жаркой работы опахнуться студеной водой. И сейчас, схватив туеса, он побежал в лог к лесной речке. На травяном берегу ее остановился, закопченную рубаху с себя сбросил и, нагнувшись, запустил в омут черные жилистые руки, плеснул в белое тело водой и задрожал от удовольствия. Плеснул еще и еще!
