Отворили завор, погнали коров на ферму. Застали. А пастуха все нет. Тут уж все всполошились: не случилось ли чего в лесу? Медведь, говорят, у осека ходит.
Надо идти искать Сиволодка. А одним бабам боязно, бросились они за мужиками.
Поля побежала было к сельсовету за Степаном, но, увидев у поварни Ефима, невольно остановилась: что-то веселое в душе ее шевельнулось:
– А ты это чего потюкиваешь? Сиволодко потерялся, искать надо идти! – Не думала не гадала Поля, что Ефим-единоличник пойдет разыскивать непутевого колхозного пастуха.
А он отложил в сторону недоделанное топорище, сунул топор за пояс и пошел в поскотину.
И Поле сделалось еще веселее.
Сиволодка нашли на вырубках, у курилки: сидел он на низенькой дощатой лавочке, ноги босые под себя поджал да в костерок щепки подбрасывал.
У баб отлегло от сердца. Они пастуха обступили, а он неторопливо-бестолково объяснял им:
– Да ведь шибко убродно идти-то по эдакому-то снегу. Посижу, думаю, а к вечеру он и растает…
– Жди-дожидайся, вон сколько набухало! – Бабы дали Сиволодку по онуче.
Ефим надрал с ивы лыка узкими полосками и онучи на ногах Сиволодковых перевязал.
В таких обутках пастух и отправился домой.
Мужики и бабы подтрунивали над ним всю дорогу, только братец Полин Иван был угрюм и поминутно оборачивался на Полю и Ефима.
А те поотстали.
– Ты бы, Ефимушка, такие дикие писни не хайлал, да на всю-то деревню, – ласково говорила Поля.
– Эвон как ты – Ефимушка! Может, и до местечка приметного сходим? Твой Степка с Нефедком мне там землицы намеряли, сколько хочешь, корчуй пни да паши. Попаха-а-л… Посмотрю вот теперь, чего у меня там приметное нарастет…
Поле хотелось сейчас по-своему, по-бабьи отогреть Ефима, приголубить, приласкать.
И оттает он, отойдет. Но она лишь участливо взглядывала на него и молчала.
А братец Ванюшка все оборачивался, и баба его Любка Коткова громче других похохатывала в кучке баб.
LXXII
– Говорят, ты сама Ефимка в лес зазвала, – заговорил Степан, когда Пелагея вошла в избу после обряда.
– Зазвала-заманила, да одного в лесу не бросила, не покинула, – хохотнула Поля. – Диво, как это скоро весточка до тебя доскочила! А в лесу том есть местечко приметное, и мы, стало быть, ходили глядели, какую земелюшку вы Ефимку намеряли. И передавал он тебе поклон низкий, потому как земелюшка хорошая, и много ее, пахать не перепахать, и по всей по земелюшке пни да пеньки-гнилушки, да леторосник молодой. Так что, говорю, поклон тебе. Но и я, Степушка, пойду-ка еще поклон отвешаю ябеднику моему любимому. – И Поля, не дав Степану слова сказать, выскочила на улицу.
Через минуту-другую была в отчем доме.
Мать встретила ее испуганно:
– Чего это ты запышкалась? Гнался за тобой кто?
– По снежку белому так легко бегается, и знатно, куда следочки ведут да к кому…
– Чего-то ты, девка, не то плетешь. Вишь, как Бог-от нас снежком благословляет. Да чего ино такое с тобой?
– И сама не знаю. Несет меня куда-то, как только воротится Степан из своего сельсовета, так и хочется ему чем-нибудь досадить. Никогда такого со мной не бывало…
– А вишь, чего диется, и тебя мутит. Вон и дочка поповская Василиса вся черная ходит, высохла. Венька-то у нее в Покрове на счетовода стал учиться… Слышала ли, старший-то сын отца Никодима съездил на Урал, устроился там где-то, приехал обратно да и всех забрал. Так Василиса не посмела проститься сходить.
– Ну, плети! – недовольно сказал Михайло. – Они ей и не сказались, чтобы беды не накликать. А тебе, – обратился он к дочери, – говорено было: не связывайся с этим Лясником. За плугом-то не знает, как справно ходить, а ишь, командует! Тьфу!
– Да не шибко из него командир-от выходит, – обронила Поля. – Чую, давит его чего-то, жмет душу. Иногда ночью встанет, уйдет на середь, сядет там на лавку и дымит. Затянется – чигарка ярко свитеет, и лицо видно. И тает оно в потемках. Опять затянется – опять видно. Самого как будто нет, а лицо – то ятно, то пропадает… Тут Михайло сказал обидные для Поли слова:
– Ночами курит, а днями в сельсовете сидит, так когда ему детей-то делать? Вон Шура Ефиму уж троих родила, дом какой выстроили! А вы одного Федьку огоревали, да и тот, говорят, в какие-то пионеры у вас собирается записываться…
И матушка о том же молвила:
– Детоньки-то, Поля, от любви рожаются. Пока любовь да совет, и детки в радость, а если как вкось да вкривь, так и брюхо не мило…
Братец Ванюшка, куривший у печи и все это время молчавший, вдруг голос подал:
– Да твой Степка в Мурмане с офицеров погоны срывал, расстреливал…
– Да тебе-то, Ванечка, откуда это ведомо? – удивилась Поля.
– Ефим сказывал.
– Каким ты ябедником был, таким и остался. С Ефимом дружбу водишь, а на Ефима и ябедничаешь. Не зря ты в поскотине на нас шары пялил да рожей своей немытой ухмылялся… – Поля как ошпаренная выскочила из отчего дома.
Побежала по белому июньскому снегу. Хватала его рукой и к горящим щекам прикладывала, и не могла их остудить…
Белый покров пролежал весь следующий день.
LXXIII
В один из дней поздней осени колхозники собирались выезжать на лесозаготовки. В центре деревни было шумно. Стояли запряженные кони.
Ефим, отказавшийся ехать в лес, сидел на поваленной чурке у своего дома, курил и наблюдал за сборами.
Поля в старой фуфайке и с котомкой за плечами стояла у запряженной Синюхи и как-то странно и потерянно смотрела в его сторону.
Но вдруг под кедром сделалось совсем шумно.
– Да не в жись не покажешь, духу не хватит! Хошь, три рубля дам, вот те крест! – божился Егор, наступая на Васькину Миропийку: то ли прежние Захаровы потехи ему припомнились, то ли сам захотел в новые-те времена роль Захарову поиграть, сама ли Миропийка его раззадорила? Бог весть. Только привязался, и все тут!
Ефим не сразу понял, чего Егор выпрашивал, а поняв, усмехнулся в бороду.
Бойкая и озорная Миропийка выкрикивала:
– Да есть ли у тебя три рубля-то? Ладно бахвалиться-то, покажи, где у тебя троячок-от?
Егор сдулся да бежать домой! И Ефим его понюжнул:
– Поторапливайся, передумает!
Вернулся он скоро, показывает: вот он, троячок-от. Довольный, уверенный, что уж никак Миропийка не покажет, принародно-то…
– Покажи – отдам!
Анисья бранилась на весь околоток:
– Я тебе отдам, дикарь ты раздикарь!
