Шура осталась в деревне. Слезно просилась в колхоз. И ее взяли – дояркой на ферму. Все добро Захарово распродали на торгах: в одной осиповской избе временно устроили магазин. Торговала добром Захаровым Окулина Нефедкова.
И – покупали! Покупали не какие-то чужие, купцы заезжие, а свои мужики да бабы заднегорские.
Это потрясло Пелагею. Она была бледна как полотно.
– И я, Поленька, грешен: медный таз купил за три рубля, нету у нас таза-то путевого. Да назавтра обратно отнес, отдал Шуре, прости меня Господи…
– Тятенька! – вдруг вскрикнула Поля и бросилась ему на шею и обняла крепко-крепко.
Радостно было ей, что не утаился он от нее, непослушницы своей, и что отнес, отдал!..
И у Михайлы на душе было сейчас хорошо:
– Ну и дуреха же ты у меня! Мати-то твоя меня так не тискала! – Он вздохнул. – Время-то, Поля, видишь, какое…
– Да не мы ли, тятенька, сами время это придумали?
– Да о чем говорить? Агафью вот видел. Заходил к ним как-то. Худа она, Агафья-то, лежит, не встает, но в толку. «Все, – говорит, – нынче одичали». Очень ей охота тебя увидеть. Смерть чует. Я ей говорю: «Посмотри-ко под ногтем-то, розовенькое или синенькое?» А она мне: «Ничего ведь я, Михайло, не вижу, все мне теперь кажется покойницким, синеньким. Ты, – говорит, – сам посмотри-ко». Глянул я на руки ее да и говорю: «Розовое под ногтем-то, еще не умрешь…» Да разве Агафью обманешь? «Ой, Михайло, Михайло, – говорит, – и где же это ты розовенькое-то увидел? Синенькое все, и вокруг все синехонько…»
– Правду она сказывает, тятенька, синехонько все, и мы в этом морозном, синехоньком копошимся, лес валим да вшей кормим… – Поля тяжело вздохнула.
С лесозаготовок заднегорцы вернулись в конце марта. Поля деревни не узнала.
От разоренной Ефимовой избы не могла отвести глаз. Дом Захара теперь все называли зданием. На нем висела вывеска «Заднегорская начальная школа».
Агафью Поля застала совсем худой. Она вся опухла, ничего не слышала и не говорила. Полю не признала…
LXXIX
В начале апреля наведался в деревню Николай Илларионович, покровец-от этот, как сказала бы Агафья, не любившая его. Ездил он теперь на Захаровом Ванюхе. Умный конь ему нравился. Интересовало покровца, как идет зимовка скота.
И вот они со Степаном и Нефедком отправились на ферму. Дорогой покровец говорил недовольно:
– Степан Егорович, я тут узнал мимоходом, что летом вы кастрировали в деревне быков, а своего ты почему-то оставил. Пожалел, что ли? И он у тебя покрыл половину колхозных коров. Как он оказался в общем стаде? А племенной колхозный бык холмогорской породы почему-то не используется!
– И тут Ванька наябедничал! – зло усмехнулся Степан.
– Ну, Ванька не Ванька, но это еще не все. У вас на ферме допущена ранняя случка, а это прямой удар по производству молока. Телка полутора лет сделала выкидыш. Как ты все это объяснишь?
– Справной партийной работой Ванечки! Нефедко помалкивал. Покровец взглядывал удивленно-недобро, стараясь понять новые нотки в Степановом голосе.
– Надо бы, Степан Егорович, окружить животных вниманием, а то, боюсь, с передовых позиций вы сползете на черепаху.
Они вошли в полутемную ферму.
– Дак ты, может быть, натакаешь, чего нам делать вот с этими, с беззубыми коровами, – все еще сдержанно говорил Степан, показывая на худых, грязных коров.
– С беззубыми-то, говоришь? Золотые вставляй. Не знает он, чего делать…
– Ничего не жрут. Сдать бы вовремя, так хоть мясо было бы!
– Мы не позволим вам сокращать поголовье скота!
– Так может, с ложечки их кормить? Евлаха вон до смерти собаку свою с руки кормил, так хоть за дело, жизнь ему уберегла, от медведя оборонила…
– Кстати, о евлахах. Вы не приняли никаких мер по выводу единоличников в лес, и вот вам результат…
– Это мы-то не приняли? – побагровел Степан. – Ефимку сколько раз говорено было! Так он мне чего заявлял? «Хоть три года давайте, а в лес не поеду!»
– Ну вот! Просил три, дали десять, – усмехнулся покровец. – А это еще что такое?
За кормушками мелькнула баранья голова.
– Баран, как видите, – зло сказал Степан: ему вспомнилась частушка Ефимкова про барана.
– Для чего он вам?
– И я бы хотел о том же спросить. Зачем нам направили племенного барана, если у нас нет ни одной овцы?
Покровец засмеялся:
– И правда, напутали чего-то. С райземотделом я разберусь. А ты, Степан Егорович, не очень-то мне нравишься. Не супруга ли на тебя так влияет?
– И тут Ванька, прохвост! – сплюнул Степан и первым вышел из полутемной фермы…
LXXX
Несмотря ни на что, опять пришла весна. И удлинился день. Ласково запригревало солнышко. Побежали с гор мутные ручьи. Вскрылась река Виледь… Со снегом талым и льдом ушли из этого мира Анна и Агафья. Царство им Небесное. Схоронили их в Покрове.
Долго и безутешно плакала только Поля: несмотря на солнечную теплую погоду, мир казался ей синеньким-синеньким, как Агафье…
После похорон бабушки Петр Анфискин сходил в лес, вытащил из оттаявшей земли несколько маленьких пихточек. Принес домой, посадил под окнами меж березок. Зачем? Что у Петра на уме было? Видела Анфисья, как он пихточки вкапывал, а уж не оговорила, не спросила.
У сына же Полиного, Феденьки, были другие заботы. Носил он теперь красный галстук – с детской непосредственностью учил других, как надобно жить.
Как-то с собратьями-пионерами зашел он к Ваське долговязому и принялся все осматривать, во все углы заглядывать.
Не понравилось это хозяину:
– Это еще чего такое? Чего тут бродите, как дома?
– Дядя Вася, так ведь культпоход у нас, – отвечал Федя.
– Чего? Чего у вас?
– Да посмотреть хотим, чисто ли у тебя в избе. Васька оторопел.
Федя как ни в чем не бывало продолжал:
– А нечисто, дядя Вася, в избе-то у тебя. Пол грязный, смотри-ко чего! Когда последний раз мыли? И мусор в углу. А тут вот, кажется, и наплевано? А почему бы плевательницы не поставить? Где у тебя Миропия-то сегодня?
Поднялся тут Василий с лавки, эдакий-то огромный, как медведь, распахнул дверь настежь и давай выкидывать пионерчиков из избы, да так ловко, легко, что тебе цыплят невесомых…
А они запищали, заверещали. Вылетели на улицу, крылечные ступени пересчитав.
Трут ушибленные места, ойкают.
И кой-кто готов уж идти на попятную:
– Может, не пойдем больше ни к кому…
– Как это не пойдем? К Осиповым еще надо. – Суров Федя, непреклонен. – А дяде Васе так и запишем: вместо того чтобы наши советы выслушать и сделать избу образцовой в колхозе, он нас из квартиры прогнал…
