Вот он осторожно ступил на большой, обласканный Портомоем камень, на другой, третий, – и, не замочив ботинок, перешел на другой берег, и стал медленно подниматься Подогородцами, оглядывая каждый куст, каждое дерево, что встречалось на пути его.
Так он шел. От куста к кусту. Возвращался.
Вдруг он опять остановился, словно вспомнил что-то, – потрогал рукой листву молодой березки; странное дело, даже лизнул лист и беззвучно засмеялся, и просияло лицо его. Но дальше, дальше! Он скорее стал подниматься в угор к солнцу, пробирался сквозь молодой березник. Он не узнавал Подогородцы: некогда пахотная земля вся поросла ольхой, ивняком, березой, и впору теперь не пахать здесь, а рубить дрова!
И правда, под самой деревней, в ольховых кустах он увидел небольшую полененку.
– Господи! – незнакомец перекрестился. Стало быть, в деревне кто-то живет. Кто?
Он остановился перед стеной густой травы выше человеческого роста. В этой траве, в крапиве, густом малиннике утонули полуразрушенные избы: провалившиеся крыши их были видны то тут, то там.
Незнакомец перевел дух и, подминая ногами траву, стал прокладывать путь к единственному в деревне кедру, который, как и прежде, гордо возвышался над земным миром. Позади незнакомца оставался узкий проход в этой огромной траве. Наконец он добрался до кедра, более возвышенного в деревне места: трава здесь была ниже, по колено. Он похлопал старый кедр по стволу – признался ему, что по прошествии многих лет явился к родным окладникам
[44]. Обошел кедр вокруг, вытаптывая небольшую полянку. Постоял, огляделся.
Его привлекла полусгнившая тесовая крыша, что виднелась сквозь заросли черемух. Не долго думая, он направился густым малинником к полуразрушенному дому, словно там его ожидало что-то родное, сокровенное. Но не было там ничего кроме полуразрушенной избы, мусора и хлама, валявшегося повсюду в малиннике и крапиве. Окна без рам. Разросшиеся черёмухи бесцеремонно тыкались ветками в почерневшие от времени бревенчатые стены, лезли в пустые оконные проемы, словно навсегда прибирали себе это бесхозное строение, брошенное людьми. Густой малинник подступал к самым стенам, дразнился спелой ягодой.
Незнакомец заглянул в оконный проем: потолок в одной части избы провалился, и сквозь дыру в нем и прохудившейся крыше синел лоскуток неба. Странно смотрелась эта небесная заплатка на человеческом жилище. Половиц в доме не было. Битый кирпич, мусор валялись повсюду. Но, видимо, незнакомца что-то привлекло в этом невзрачном хламе.
Нагнувшись, он пробрался под черемухами к полуразрушенному крыльцу: ступени его сгнили, только самая верхняя казалась надежной. Он ступил на нее. Она выдержала. Переступив порог, незнакомец осторожно добрался по разрушенному мосту до дверного проема избы, с опаской поглядывая вверх: то тут, то там свисал сгнивший тес крыши, и, казалось, вот-вот все это рухнет на голову неожиданного гостя. Но нет! И сгнившая крыша замерла в общей картине тишины и никак не могла рухнуть сейчас. И незнакомец словно понял это: не опасаясь более, он вошел в избу. Подобрал в углу колотушку, какую обычно используют при расколке дров (ударяют ею по обуху топора, вонзенного в чурку).
В другом углу он нашел дарку: и сама поварешка, и ручка были источены невидимым жучком. В течение нескольких десятилетий совершал он свою бесшумную работу, усеял всю дарку аккуратными отверстиями, но не успел превратить ее в труху.
Незнакомец еще подобрал зачем-то клубок бересты, из которой когда-то деревенские жители плели добротные лапти для работ на пальниках и ухода за скотом; подхватил какую-то палку, стоявшую у стены, и со всем этим добром выбрался из избы. Направился было к кедру, но шагов через десяток споткнулся обо что-то и чуть не упал в колючий малинник.
Нагнулся, пытаясь понять, что чуть было не уронило его, но ничего, кроме кусков глины и обломков кирпича, не нашел под ногами своими. Сделал шаг, другой – и вдруг в высокой траве увидел верхушку молоденькой березки и бросился к ней, как к живому существу.
Хиленькая, тоненькая, с мелкими светло-зелеными листочками, березка эта росла из кучи глины, мусора, битого кирпича.
– Бабушка Дарья? Да ты ли это, голубушка? – странно говорил незнакомец, притрагиваясь к стволу юного деревца.
Он омял вокруг березки траву и малинник. И она стала выглядеть празднично, торжественно, словно красная девица расхвасталась перед подружками своим сарафаном.
– Выросла ты, однако, – продолжал странно бормотать незнакомец, – как и пророчила бабушка Дарья… – И слезы навернулись на глаза его. И боль, как молния, пронзила сердце.
Вернувшись к кедру, он воткнул палку в землю и с силой ударил по ней колотушкой, словно срывал на палке злость свою. Ударил еще, еще и еще!
II
Не видел безумствующий незнакомец, как к деревне, заросшей травой и черемухами, окруженной колхозными лугами и полями, – к этому острову высокой травы и полуразрушенных изб, – со стороны старой поскотины бесшумно пылил уазик по полевой дороге вдоль леса: серый шарф густой пыли вился за ним.
Ударив по колу еще раз, незнакомец перевел дух. Огляделся. Теперь он вознамерился сходить к школе, единственному уцелевшему в деревне дому, крытому шифером, но вдруг услышал шум машины.
Уазик медленно въезжал в деревню, подминая траву. У школы он остановился.
Хлопнула дверка. Раздались глухие голоса. Один – слабый, тихий, принадлежал, видимо, очень старой женщине. Другой – басовитый, мужской, был слышен более явственно. Но о чем они говорили, разобрать нельзя было. Незнакомец замер в нерешительности. Он все еще был в плену царствовавшей здесь тишины.
Когда приехавшие поднялись на школьное крыльцо, он увидел сгорбленную старушку с бадожком и мужчину в светлых штанах и белой рубашке: он помогал старушке открыть дверь. Они вошли в школу.
Прошло несколько томительных для незнакомца минут. Он все еще не решался идти.
Приехавший вновь появился на крыльце. Теперь он увидел застывшего у кедра незнакомца. Спустившись с крыльца, стал пробираться к кедру.
Через минуту-другую перед незнакомцем уже стоял плотный рыжеволосый мужчина с большими залысинами. Оба, как заколдованные, в первые минуты не проронили ни слова.
Рыжеволосый словно тоже вошел в царство тишины и не решился нарушить ее законы.
Они, казалось, не удивились (не успели удивиться?) друг другу, даже не поздоровались (словно не расставались, – только что пришли из соседних изб играть в кол). Черноволосый высоко поднял колотушку над головой и ударил по колу. Не проронив ни слова, передал колотушку рыжеволосому.
Тот поднял колотушку над рыжей головой своей и с не меньшей силой опустил на кол. Глухой удар раздался в мертвой тишине.
