Чуть поодаль стоял дом Окулины и Нефедка Гомзяковых (он принадлежал их сыновьям, Анике и Веньке, что жили в городе К.) и избушка Михайло Гомзякова (дочь его Лида – Лидия Ивановна – не знала, что с избушкой делать: хотела продать на дрова, но до боли сердечной жалко было ей родного очага, где прошло детство).
Редкие эти избы гляделись теперь весело в лучах солнца. Только гнилые окладники других домов, видные теперь везде, портили картину гладко выбритой пожни.
Приехавший под вечер Серьга Петрушин (Осиповы договорились с ним, что раз в неделю он будет привозить им продукты), был немало удивлен новому виду деревни.
Он по-хозяйски прошелся из конца в конец ее, постоял у своего дома среди черемух, поглядел, целы ли окна и висит ли на двери замок, не нарушена ли маленькая пихточка, которую он посадил сразу после похорон отца.
– Ну, ребята! Ну, вы даете! – похвалил Серьга и, простившись с Осиповыми, уехал полем (окружной дорогой) в Покрово.
XX
А Борис с сыновьями затопили баню. Она стояла чуть поодаль от школы, недалеко от колодца, под пригорком.
Баньку построил Дарье Прокопьевне покойный муж Манефы Валентин, которого Дарья звала просто Валик. Она сложена была не из круглого леса, а из бруса, крыта шифером.
– А ведь без баньки-то шибко неловко, – говорила Дарья, вспоминая Валика добрым словом. – Ведь и мати-то твоя, Боренька, Царство ей Небесное, в бане тебя рожала. А дед-от твой Захар сам роды принимал. И тебя принял, и Федора Валенкова, – почему-то добавила она, усаживаясь на скамейку возле бани и глядя, как Борис ловко раскалывает топором чурки дров.
– Не шибко, видно, боялся, – ворчал Борис. О Федьке ему не хотелось говорить.
– Ну вот! – добродушно смеялась Дарья, обращаясь теперь к Татьяне Владимировне, что разбирала белье для стирки. – Все они, мужики, одинаковые: как на бабу ложиться, так они не боятся, а как роды принимать из того же места, так им, ишь как – боязно! – Но она тут же спохватилась: – Ой, Танюшка, прости меня, Христа ради. Неладно чего-то я забаяла. А вы, ребята, ничего не видели, ничего не чуяли, – строжила она Павла и Алексея, что носили расколотые отцом дрова в сенцы и складывали там небольшой полененкой у стены. Ребята только усмехались.
– Пусть уж мужики-то первыми идут, – опять обратилась она к Танюшке, – жарко! Может, хвостаться надумаются. А я уж напоследок сползаю. Серчо-то худое стало. А как заоколеваю да курорт-от вам испорчу… Петруша, ишь как, Царство ему Небесное, в самый сенокос-от…
Наколов дров и подбросив в печь несколько поленьев, Борис с сыновьями пошли в Подогородцы ломать веники, а Татьяна Владимировна осталась у бани стирать белье.
– Да мое-то ты шибко-то не три, – говорила Дарья, видя, как старательно ее Танюшка прижимает белье к стиральной доске. – Жулькни маленько да и вешай в баню. Не в кой поры его поджарит. Мыться придем – уж сухое будет.
Белье было уже выстирано и развешано в бане, когда вернулись Борис с сыновьями.
– Не забыл ли, Боренька, с какой березы твой дед веники любил ломать?
– И я знаю, – отвечал Павел за отца.
Правда, он не признался, что они с Алексеем в Подогородцах листья лизали, чтобы определить, какая береза глухая.
– Ну вот! – смеялась бабушка. – Идите теперь парьтесь. Протопелось. Да откройте все настежь, дурь-то вынесет, чтобы окусно в бане было. Давно не топлена, не угорейте…
Дольше всех парился Борис. Сыновья уже помылись и ушли в дом, а он продолжал поддавать и колотить себя вениками, словно задался целью за один раз выбить из себя все дурное, что скопилось в нем.
– Борис! – Татьяна Владимировна вошла в сенцы и постучала в банную дверь. – Ты чего так долго? На всю ночь собрался? Да живой ли ты там?
– Жду не дождусь, кто мне спинку потрет, – отозвался Борис.
Она насторожилась. Что-то таинственное, необычное было в его голосе. Раздевшись в сенцах, она открыла дверь в баню.
Он сидел на низенькой скамейке у окна. Розовый. Распаренный. Она удивилась, сама не зная отчего, как будто впервые видела мужа нагим. И отчего-то самой ей удивительно было, что она, нагая, стоит сейчас здесь, как будто впервые разделась перед ним и не знает, что должна делать в следующую минуту.
Поднявшись, он взял ее за руку и притянул к себе.
– Борис, – как будто защищалась она, – и чего это на тебя нашло? И не страшно тебе? – шептала она, а он, не слушая, повалил ее на желтый пол…
XXI
Жизнь в Заднегорье текла в сказочном плену царствовавшей здесь тишины. Поутру, выходя на крыльцо, кто-нибудь непременно говорил: «Как тихо». Тишина стала необходимым условием того порядка жизни, который установился здесь. Отсутствие радио, телевизора никого не раздражало. Напротив, казалось, что в этой сказочной тишине, где раздавались лишь крики птиц и слышался глухой шум леса, были бы странными еще какие-то искусственные звуки, придуманные людьми.
Чуть ли не ежедневно Осиповы отправлялись в лес по грибы и ягоды. Часто Борис спускался Подогородцами к Портомою. Зачастую без всякой надобности сходил вниз дорогой, которую он с сыновьями прокосил в высокой траве. Подолгу сидел на берегу ручья…
Старший, Алексей, часто отлучался теперь в Покрово. Возвращался к полуночи. Мать беспокоилась. Алексей же, отшучиваясь, говорил любимой матушке, что он давно вырос из детских одежонок.
Однажды, когда матушка, до полуночи не ложившаяся спать в классе-избе, дождалась-таки любимого сыночка, он, стараясь успокоить ее, увел в другой класс-избу, усадил на стул и, сев рядом, искренне признался, к кому он ходит в Покрове, кто такая Настя и что она теперь значит для него. Он поведал ей, что не по кустам они с возлюбленной шляются темными августовскими вечерами, а ежевечерне чаевничают у тетки Манефы, слушая ее бесконечные рассказы о прежнем житье-бытье. Однако чувствовал пылкий юноша, как мало успокоил он матушку, которая пеклась о его будущем. И желая познакомить ее со своей возлюбленной, он пригласил ее в ближайшее воскресенье на установление поклонного креста в Прислонихе на месте бывшей часовни Николая Чудотворца, о которой сказывала тетка Манефа.
– Там ты увидишь ее, – говорил он, – и, я думаю, ты не разочаруешься в ней.
И ей ничего не оставалось, как только просить его не возвращаться из Покрова так поздно – часть дороги шла лесом, а вечера стали темными.
XXII
Солнечным воскресным днем Осиповы, благословленные бабушкой Дарьей, отправились в Прислониху.
Когда вышли они из заднегорского леса на Большую дорогу и поднялись в угор, с которого уже была видна Прислониха, то немало дивились открывшемуся зрелищу.
На дороге и на лугу близ деревни стояло много машин. Разноцветные крыши их украшали поляну, словно лоскутное одеяло. Отсюда, сверху, было видно, как из машин выходили люди, старики и дети, мужчины и женщины. Все они казались такими маленькими, словно все и были детьми (Божьими детьми).
