– Где жо! – ворчала Дарья. – Не рано ли ты, девонька, себя женой-то объявила?
– А ты, Дарья Прокопьевна, сама-то когда замуж вышла? – наступала Настя.
– Вышла! – усмехнулась Дарья. – Выдали! Не шибко раньше спрашивали. Мне, поди, и четырнадцати не было. А вы теперь вон как – сами себя выдаете…
– Ну, Дарья Прокопьевна, – взмолилась Настя, – так получилось. Да и мамочка моя знает, что я – с ним… – Настя озорно взглянула на Алексея. – А папочке шибко жо недосуг было эти дни.
И Алексей защищал возлюбленную:
– Вот видишь, бабушка, в четырнадцать тебя уж… А Насте девятнадцать.
– Ну, ладно давай, – смирилась Дарья, – совет вам да любовь. – И призналась, что к девятнадцати годам у нее уже ребенок был…
– Правда? – вся загорелась Настя. – А не страшно было в четырнадцать-то? С мужиком-то в такие годики…
– Ничего худого про Захарушку своего не скажу, Царство ему Небесное. Много старше он был и жалел меня первое время. Хоть я и крупная в девках-то была, рослая. Мне все больше давали…
– И как же он жалел тебя? – выспрашивала любопытная Настя.
– Ну, чего ты такое спрашиваешь! – Дарья улыбалась беззубым ртом. – Смех один. Ляжет ко мне, бывало, и лежит, ничего не делает. Даже не шевелится. Будто боится меня. А я ведь хоть и молода была и глупа, а чувствую, горячий весь, горит. «Захар», – говорю. «Чего», – отзывается. «А чего, – говорю, – ты лежишь-то?» Вот он и… Умел Захарушка приголубить, – растаешь. Пужалась, конечно, первое время, а потом так разохотилась, прости Господи… К перевороту-то жизни у меня уж настоящие мужики были. Ефим-от первый и женился. Кабы не дикость-то эта, не переворот-от, так мы бы с Захаром еще нарожали. Мне тогда, поди, еще и тридцати-то не было, в переворот-от…
– А мама говорила мне, у тебя еще сыновья были – Афоня, Санька… – Настя вспомнила, что матушка ее намеревается в следующем году собрать всю деревню и не знает еще, что из этого выйдет.
– Какие два, Настенька! Говорю тебе, разохотилась я рожать-то. Двое у меня в младенчестве померли, не уберегла, прости меня Господи. – Дарья перекрестилась. – А Санька с Афонькой в мужики выладились. Афоня уж женатый был. А когда вся эта дикость-то началась, так ведь, Настенька, мы все и разбежались. Я с Санькой и Афонькой в Сибирь подалась. Спасибо дочери отца Никодима, Василисе, дала она нам адресок брата своего Бориса, он нас и приютил первое время. Василиса-то еще жива, в городе К. она. Так вот, – продолжала Дарья, – когда ребята мои обустроились, я обратно в Заднегорье воротилась. А потом война. Сначала Афоня ушел, в конце войны и Саньку угнали. Оба пропали без вести. Не знаю, где их могилушки. Баба-то Афони, Нина, ране часто приезжала, а теперь вот, как и отец твой, – взглянула она на Алексея, – редко ездит. Несколько лет кряду не была. Болеет шибко. На каком-то химзаводе работала, вот и нахваталась всякой нечисти…
– А дети их… – Настя надеялась получить у Дарьи адресок для матери, которая собирала деревню.
– А чего дети? – махнула рукой Дарья. – Они уж ничего и не помнят. Когда нас из этого дома-то выгоняли, так Ванюшка у Нины еще грудной был. А Санькины детушки и родились-то не здесь. Другая у них, Настенька, родина…
Но адресок Нины Дарья обещала дать, когда вернется в Покрово. Он хранится у нее в комоде той квартиры-клетки, которую Дарья никогда своим домом не называла…
XXXIII
Федора Степановича более всего сейчас волновали события политические, а не семейные. Он не лгал отцу, когда говорил, что для него не было ничего неожиданного в том, что райком закрыли, деятельность партии приостановили. Однако он переживал эти события болезненно.
Крайним был он. Все по-прежнему шли к нему. События совершились. Против его воли. Все эти радикальные действия совершил кто-то. Где-то. Далеко. Вверху. В столице. И в районе указы сверху не он исполнил, а крайний все равно он.
Вынужден отвечать за всех и за все. Он все еще был первый секретарь. Правда, все чаще говорили «последний первый секретарь». Он понимал, что это навсегда. С этим он решительно ничего не мог поделать. Это вне его власти. С этим придется жить.
Даже иногда на улицах на него показывали теперь пальцем и говорили: «Последний первый». И он понимал, что и после его смерти его будут вспоминать, как последнего первого секретаря.
Но он по-прежнему был деликатен, умел выслушать любого, ни на кого не повышал голос.
Противники же Федора Степановича обвиняли его в мягкотелости: в решительную минуту не позвал народ на баррикады. В основном это были старые члены партии, бывшие работники райкома и райисполкома, стоявшие у власти в крае многие годы. Они обвиняли нынешнее руководство во всех грехах. И тут же говорили, каких успехов достиг край во времена их правления (причем у каждого были сплошные успехи).
Говорили, что в семидесятые годы край чуть ли не расцвел: строились центральные усадьбы колхозов (и покровская арка, под которой стоял однажды вечером Борис), появились базы по переработке зерна, картофеля, машинно-тракторные парки и т. д.
Они гордились, что по итогам работы в таком-то году (каждый называл свой год) таким-то колхозам, совхозам (и покровскому, конечно) были присвоены переходящие знамена. Красные, а не трехцветные. Никто из них и вспоминать не хотел, как в шестидесятые-семидесятые годы приговорены были к сносу множество деревень, в том числе и Заднегорье.
И райком, который возглавлял батенька Федора Степановича, принимал специальные решения, разрешающие, где можно жить и строиться, и запрещавшие во всех остальных деревнях и селах новое строительство жилых домов колхозников, рабочих и служащих и капитальный ремонт существующих домов. А в случае строительства домов в неотведенных местах предписывалось сносить их за счет застройщика!
И публиковался даже список населенных пунктов, которые подлежали сносу! И все это обосновывалось целесообразностью, все делалось с целью создания условий для дальнейшего роста экономики колхозов, чтобы, значит, люди не в своих деревнях жили, как от веку, чтобы не там обихаживали землю, рожали детей, строили дома, а чтобы, значит, всем колхозом в одном селе (тут тебе и садик, и школа и пр.), чтобы, значит, не было в крае огромного числа деревень и огромного числа школ. Строить в деревнях запретить, все укрупнить! И достичь высоких результатов. Достигли.
Сейчас чуть ли не весь район живет в Покрове и его округе. Теперь уже всем районом в одном селе. Десятки деревень исчезли с лица земли.
Исчез вековой уклад жизни, исчез сам народ! Старые пашни заросли (на них, как в Подогородцах, люди рубят дрова!). А все, живущие в Покрове, просят квартиры у той самой власти, которая их сюда всех свезла. А самый крупный колхоз района, покровский, укрупненный до невозможности, сейчас на грани банкротства.
Федор Степанович считал, что, наверное, было рациональное зерно в организации крупного товарного производства, но стоило ли с такой большевистской категоричностью запрещать строиться на землях своих предков, не давать электроэнергию в населенные пункты, которые планировалось снести в течение ближайших трех-пяти лет!
