Слава Богу, успели снести не все. Да, он, Федор Валенков, был не согласен со многим, что делалось до него и при нем. Но должность первого секретаря не позволяла ему примкнуть к откровенной оппозиции.
Он и сейчас, когда радикальное свершилось, не спорил с ветеранами, чувствовал, что не имеет право на это. Они прожили нелегкую жизнь.
Их надо понять.
Они шли и шли к нему.
В бывшем райкоме ему отвели временно небольшой кабинет, где он принимал членов партии, чтобы выслушать их…
XXXIV
Той же осенью Настя и Алексей официально поженились. Алексей перевелся на заочное отделение и пришел работать в покровскую школу. Стал коллегой своей очаровательной тещи, Лидии Ивановны. Она любила зятя и гордилась им.
Молодые собирались снимать квартиру или поселиться у тетки Манефы, которая звала их к себе, но Степан Егорович, любивший внучку Настеньку и желавший видеть ее всегда (она действительно бывала у него каждый день), настоял, чтобы молодые поселились у него.
Они согласились: за дедом надо было ухаживать. Правда, с каждым днем он становился все ворчливее, несноснее. Все спорил с кем-то, все доказывал что-то. Он спорил даже с телевизором (с тем, кто выступал по телевизору). Это выглядело смешно.
Настя не могла сдержать улыбки, когда дед грозил своей тростью в оба окошка: то в окошко квартиры, из которого был виден бывший райком, то в телеокошко, из которого был виден, казалось бы, весь мир, а в сущности лишь ничтожная часть его. Причем такой кусочек мира (кусочки), который специально обученные люди с камерами снимали, режиссировали, монтировали, комментировали, зная, что снимать и как комментировать.
Степан Егорович, не согласный с той картиной мира, которую эти люди собирали из своих кусочков, давал свой гневный комментарий, с той только разницей, что его оппонентов слышали все (вся страна), а ему, Степану Егоровичу, внимали только Настя и Алексей.
Мир за квартирным окошком был для него ближе, роднее, знакомее, и события, происходившие здесь, под боком, он переживал болезненнее. Его раздражало, что за здание бывшего райкома в течение нескольких месяцев боролись несколько организаций (больница, суд и пр.).
Все непременно хотели выехать из своих полуразвалившихся зданий и занять шикарный партийный дворец, разместиться в его кабинетах. Однако власть решила въехать туда сама и заняла второй этаж, а на первом разместила районный суд, по известному принципу все вместе в одном (селе, здании и пр.): всем районом в одном селе, всеми властями в одном здании.
Степан Егорович в этом решении видел личностный аспект. «Влез-таки в райком!» – грозил он тростью в квартирное окно и бранил предрика Воронина, что занял кабинет последнего первого секретаря.
Таким образом, на втором этаже бывшего райкома теперь решали и исполняли (отвели помещения и для представительной власти), на первом – судили и наказывали. Все в одном доме. Под одним флагом.
После августовских событий дом все почему-то называли Белым (он и правда был из белого кирпича).
А флаг какое-то время вообще никак не называли. Жители Покрова такого флага никогда в глаза не видели, никто толком не знал, почему он аж трехцветный. Работники дома, над которым он теперь развевался, объясняли гражданам (воочию, по радио и в газете), что это и есть флаг их родины, России, в общем, российский флаг.
Смене флагов никто особенно не удивился. Некоторые вообще не обратили на это внимание. И только Степана Егоровича трясло, когда он, подойдя к окну, увидел над своим райкомом трехцветное полотнище.
Таковы были перемены в окне квартирном. В телеокне события были и того круче. В глухом лесу (так Степан Егорович называл Беловежскую Пущу, хотя никогда не был там) собрались три мужика (так кликал он президентов России, Украины и Белоруссии) и развалили великий Союз
[59].
Правда, эти лесные события никак не отразились на жизни села Покрова. Жители его просмотрели очередную телесерию российского кино, уверенные в том, что серия не последняя.
Только старики да люди идейные (коммунистически настроенные) осуждали действия президентов.
А Настя с Алексеем опасались, что Степан Егорович эту серию не переживет…
XXXV
После ее просмотра Настя стала замечать за дедом далеко не политическую странность. Он часто подолгу стоял теперь перед портретом бабушки Поли, что висел в зале.
Настя никогда не видела бабушку, знала только, что та умерла от родов. Сохранилась лишь маленькая фотография. Дед попросил восстановить ее и увеличить. Получился хороший портрет. На нем бабушка была красавицей. Доброе, озорное лицо. Удивительная улыбка удивительно нежных губ, настолько живых, словно они ежеминутно просят поцелуя. Озорной, веселый прищур живых глаз, как будто они подмигивают вам, зовут куда-то, и хочется идти, забыв обо всем. И этот прямой нос, и длинная белая шея – нет, не зря сказывали заднегорские старухи, что ее бабушка была писаной красавицей.
Настя пыталась расспросить деда о бабушке, но тот отмалчивался. А когда Настя просила рассказать, как умерла бабушка, он страшно бранился и уходил к себе в комнату. И Насте казалось, что в смерти бабушки была какая-то тайна, которую дед не хотел открывать. Но она была настойчива, расспрашивала заднегорских старух. С наступлением зимы вечера просиживала у тетки Манефы и Дарьи Прокопьевны, что перебралась на зиму в свою квартиру-клетушку того ветеранского дома, что стоял выше бара-часовни. Настя приносила продукты, прибирала в комнатах, хотя Дарья ворчала, что и сама управится. Да вела с ней бесконечные разговоры.
Накануне Рождества они собрались у Дарьи всей бабьей компанией, хотя Дарья и говорила, что ничего не знает в гаданиях, все забыла.
Да Бог с ним, с гаданием. Насте бы только интересное выспросить да про бабушку Полю разузнать.
– Окулина Нефедкова в девках-то на ячмене ворожила. Вот и наворожила неряху-то да пустобая, – вспоминала Дарья. – Троима собрались они ворожить: Окулина, Миропийка, Ульяна. Кучки зерен на пол насыпали и заприметили, где чья кучка. И выпустили из курятника петуха. И смотрят. А он походил меж кучек и только против одной, Миропийкиной, остановился и давай клевать! Миропийка обрадела: быть ей замужем в этом году. И правда, высватал ее Васька долговязый. И все девки-то в него пошли, такие же долговязые. Но уж и работящие. Любо было глянуть, как робили. Ну вот. Опять петух походил. Кучку Окулины всю ногами распорхал: быть жениху Окулины неряхой. Так и сталось, за Нефедка Гомзякова ее отдали. А линь-то у него за три версты видна. Уж лишнюю тряпку не переложит, лишнюю ямку не копнет. Не повернется, не тряхнется. А к кучке Ульяны петух не притронулся. В том году она замуж не вышла. Только на следующий год ее Михайло Гомзяков высватал. Вот как, Настенька…
