Уже подвыпивший Серьга Петрушин ходил по деревне и со всеми заводил пьяные разговоры о родственниках в Германии, которых он непременно отыщет. Гордился своим братом. Когда Борис в очередной раз прервал нудную речь Игната, Серьга открыл рот на всю деревню:
– Ты чего сказать не даешь! У нас гласность. Хватит уж, помолчали! Отец наш, Царство ему Небесное, всю жись молчал… И нам хочешь рот заткнуть! Не выйдет…
Борис только рассмеялся на этот бестолковый выкрик. Игнат же хотел продолжать. Народ загудел.
LVII
Настя, внимательно следившая за нахмуренным отцом и растерявшейся матушкой своей, поняла, что надо спасать праздник (он превращался в собрание, каких немало было в былые годы под этим кедром). Настя шепнула что-то своим артистам и выбежала в центр сцены. И пошла вокруг оратора, приговаривая:
– И откуда эдакий красавец выискался-то, из каких краев-суземов вылез? Да в таком баском костюмчике! Да в таком только навоз в стае огребать, за коровами ходить, титьки теребить!
Народ покатился со смеху.
А Настя спуску оратору не давала:
– А засмущался-то! А раскраснелся-то! Девки! – крикнула она своих помощниц, и они окружили оратора: поглядывали на него с интересом, поглаживали по костюмчику с трепетом. А она продолжала:
– И я ведь, девки, смущаюсь, когда обо мне хорошее-то бают. И во мне ведь зажигается все внутри-то. Ну, вы знаете, где зажигается-то. Знаете?
– Знаем, знаем, – похохатывали девки.
– И сердце-то колотит, и голову-то обносит!
– Ну, Настя! Говорит что тебе поет! – хохотали зрители.
– А и спеть могем! А ну-ко, девки! – И Настя дала знак молодому гармонисту, что сидел на стуле у аппаратуры.
И тот заиграл.
И девки рассыпались по сцене. И посторонился оратор-питеряк! А девки в пляс пустились да с такой отчаянной дробью, что от каблуков их оставались в нетесаных досках отметины.
Ты куда, куда пошел,
Такой красивый?
Накладу вот во втока
[69]Я тебе крапивы!
Казалось, что Настя сочиняет свои писни на ходу:
Что же ты, миленок,
Так насупился?
Нет прекраснее тебя
На наших улицах!
Но и девки (дочки братьев Ворониных) от своей руководительницы не отстали.
И такое спели, что Лидия Ивановна за голову схватилась.
Мой миленочек любил
Только речи складывать.
Я ж любила, чтоб меня
Он спать укладывал!
И это отчебучила Ольга Воронина, красивая, полногрудая девица, в этом году окончившая школу. А двоюродная сестрица ее, девятиклассница Инна Воронина, вывела невинным голоском:
Ты Игнат, Игнатушка,
Никакой ты не Паранька.
Затопи-ка, миленький,
На двоих нам баньку!
И Настя была в ударе:
Если фирма у тебя
Очень уж хорошая,
Осчастливь уж и меня,
Баба я пригожая!
И тут же, переведя дух:
Ты от фирмы питерской
Убежишь, схоронишься,
А от баб от заднегорских
Ты не оборонишься!
Игнату оставалось только улыбаться. Супруга же его, Маргарита Ильинична, ворчала под нос:
– Дикость какая-то! Но ее никто не слушал.
На глазах ее муженька девки окрутили, в своего обратили, за стол потащили.
– Как я его? – шепнула Настя Алексею, сойдя со сцены.
– Ты сумасшедшая! – только и успел сказать он.
А сумасшедшая, рассаживая гостей за столы, продолжала свою бесконечную писню (чуть не на ухо оторопевшей Маргарите Ильиничне):
Маргарита наша знает
Чудо об Игнате.
Хорошо же все ж бывает
Ей с Игнатом на кровате!
Набрала оторопевшая Маргарита воздуха в легкие, разразиться хотела гневом страшным – и не смогла. Засмеялась вместе со всеми.
– Ты остановишься? – шепнул Алексей Насте, когда она оказалась около него.
Остановиться?
Да все только еще начинается.
И Настя ему ответила:
Дроля мне указывал,
Как себя вести.
А сам творил такое —
Господи прости!
– Ну, Настя! Вот ужо мати-то тебе, – незлобно ворчала Дарья.
Что мне, Дарья, мати?
Что мне мил отец?
Я сегодня на полатях
С Лешкой грызла огурец!
Настя усадила двух своих папочек, Федора Степановича да Бориса Ефимовича, за стол рядышком. Кинув руки белые на их плечи широкие, сунула меж их хмурых голов свою головку озорную и спела им, насупленным:
Мужики-то в Заднегорье
Все красивые у нас.
И красивые ребятки
Получаются от вас!
Настя подала знак гармонисту. Игра оборвалась. За столы сели и Настины артисты. Мужики разливали принесенное с собой вино, бабы выкладывали из сумок угощенье…
LVIII
– А это правда, что в детстве мой папочка по избам ходил да как мыть полы учил? – спрашивала Настя полушепотом у Нины Васильевны, что сидела напротив нее.
– Правда, Настенька, – полушепотом же отвечала и Нина Васильевна (улыбаясь). – Наденет красную тряпку на шею и ходит по деревне, проверяет, чисто ли у баб в избах! А когда о чистоте-то думать, если и в доме надо обрядиться, и на колхозную работу поспеть…
– И чего это вы там шепчетесь? – засмеялась Манефа.
– У нас кой-чего политическое, – хохотнула и Настя.
– Угощайся-ко, – предлагала Нина Васильевна Насте рыбный пирог. – Не сама ловила, в магазине купила. Ишь сегодня у нас на столе-то сколько всего наставлено! – продолжала она. – А старики вот помнят, как из пиканошной муки хлеб стряпали. И такая мука бывает, Настя…
– Я после войны, в самые-то голодные годы, пиканошный лист мешками домой носила, – сказала Дарья. – На печи сушила, в решете растирала. Было у меня такое решето, с металлической сеткой. Поди, и сейчас где-то валяется. Такая вот мука получалась. Травяная. Вареную картошку смешивали с этой сенной мукой, молока добавляли. Питательные получались лепешки.
– Кабы не пиканы, то и нас бы, может, не было бы, – вставила Манефа. – Я и теперь люблю весной похлебать в охотку вареных пиканов…
