– Да еще не поздно и пиканов отведать, – отвечал Борис сестре, – не переросли пиканы-то…
На другом конце стола поднялся Игнат Петрушин и опять начал речь.
– Вот неугомонный! – ворчала Манефа.
– Да весь в Степку Егоршина! – соглашалась с ней Нина. – Родственники же…
А неугомонный говорил:
– Мне приятно видеть, что на наш праздник Лидия Ивановна пригласила жителей Покрова, соседних деревень. Кто смог, тот пришел. Вот Аркадий Ярыгин из При-слонихи…
Аркадий Ярыгин, плотный, краснолицый мужик в белой рубахе, сидел рядом с Павлом, который о чем-то его расспрашивал.
В свой дом Ярыгин приезжал только летом.
– Он, между прочим, потомок того Ярыгина… Как вашего прадеда звали? – обратился оратор к Ярыгину.
– Анифат, – отвечал тот.
– …того Анифата Ярыгина, который служил у Барклая де Толли! Да! Да! – Правда, к этому оратор больше ничего не мог добавить. – Есть у нас и внучка Ивана Ивановича Бебякина, который с женой сходил аж в Иерусалим! Светлана Бебякина!
Поднялась худая, высокая девица в очках, жалко улыбнулась и снова села.
– Она журналист. Работает в областной газете. Думаю, что напишет о нашем празднике…
– Подготовился, гад! – ярился захмелевший Валерка крашеный (он, кажется, на всех злился). – И корреспондента за собой приволок. А я думаю, что за очкастая тут ходит…
А подготовившийся оратор тем временем предложил Аркадию Ярыгину и Светлане Бебякиной рассказать о своих знаменитых предках. Потомки знаменитостей сконфузились. Они лишь подтвердили оглашенные оратором факты («Да, действительно, мы и есть потомки…»), но ничего нового не добавили к ним. И из этого мудрый оратор сделал политический вывод:
– Вот видите, что с нами сделали! Раньше из рода в род передавалась жизнь предков, события в деревне…
А нас лишили родовой памяти. Все в нас стерли! Так давайте выпьем за то, чтобы этого не повторялось…
На другом конце стола оратора уже давно не слушали.
Настя меняла ползунки Бореньке, приговаривая:
– Ты опять напрудил? Да, да, не крути ясными глазками своими. Напрудил, говорю. Вот и папочке твоему придется штаны менять…
– Если б только штаны, – смеялся Алексей. Он пошел в Дарьин дом, чтобы переодеться.
Настя кормила Бореньку и слушала Нину Васильевну, которая рассказывала, как замуж за Афоню выходила.
– Я как-то прибирала в доме к Рождеству. Пол подметала. А мати-то мне и говорит: «Понеси-ко на дорогу все, чего намела, да погляди, какие птички клевать будут». Ей шибко хотелось поскорее меня замуж выдать. Боялась, что в девках засижусь. Не шибко нас, дочерей Васьки долговязого, в деревне-то любили, чего уж там говорить. Что было, то было. Вот, значит, говорит: «Понеси». А я еще и спрашиваю: «А зачем?» Мать рукой машет: «Неси, тебе говорят. Я тебе потом скажу». Я и сделала, как мать велела. А сама у амбара стою, смотрю, кто налетит на мой корм. Налетели воробьи. Пришла домой, матери рассказываю. Она и говорит мне: «Молодой у тебя жених будет». А я уж рада, что хоть будет-то! А она мне сказывает, когда ее мати девкой была, так вороны к ней налетели. И вышла она за старика. Ну, старик не старик, а лет на двадцать был старше! И стала я ждать молодого, пригожего, гадать, из нашей деревни или из какой другой. И все сбылось, как мати говорила: вышла за молодого, красивого. Только вот не знала не гадала матушка моя, что мой Афонюшка на веки вечные молодым и останется… Кабы не война, то и теперь бы жил он… – Нина Васильевна смахнула слезу.
LIX
– Не сердись на них, – говорила Настя, подсев к отцу (Бореньку она отдала Алексею, вернувшемуся из дома Дарьи). – В твоей жизни ничего страшного не случилось. У тебя есть твой дом, твоя семья. Мы. Все в добром здравии. А у них все отняли. И мы с мамой и Алексеем решили вернуть им их родину – домов, наверное, уже не вернуть, нет их, хотя Алексей говорит, что вышел закон и вернуть теперь можно все или хотя бы получить компенсацию за конфискованное имущество. Я не знаю, возможно ли это. Но пусть хотя бы знают, что их здесь помнят…
– Настенька, ты умница. Я горжусь тобой…
– Ты больше не грустишь и не сердишься? – обрадовалась Настя, почувствовав в словах отца веселые нотки.
Он вздохнул.
– Нина Васильевна права. На что употребил я свою жизнь? На строительство мира, который в одночасье рухнул! Я уж не знаю, верил ли я в то, что делал, или мне казалось, что верил? Так естественно было для меня, что пошел я по стопам отца. И вот – пришел…
– Опять ты… О каком потерянном мире ты горюешь? Есть наш мир. Только наш, который мы делим с близкими нам людьми. Я нарожаю детей для этого мира. Много. Сколько смогу. И не позволю разрушить этот мир…
Не знала Настя, слышал ли речи ее Борис Ефимович, сидевший сейчас с Манефой через несколько человек от них, но грустная скептическая улыбка гуляла по его губам.
– И чего это вы, Борис Ефимович, все улыбаетесь? – крикнула Настя всему столу. – Сказала, не дам! – Правда, не все поняли, о чем шла речь, но Борис Ефимович, видимо, действительно слышал, что обещала Настя папочке своему. – Скажу больше, – тем временем в полголоса говорила Настя папочке, – я переженю всех своих детей на наших, заднегорских, где бы они ни жили. Я всех разыщу, всех переродню…
Федор Степанович только качал головой.
– Да, да! – разошлась Настенька. – И мы, родственники, создадим свою деревню! Да, да! Так всегда было на земле нашей. В деревне Путятино, например, жили одни Гомзяковы. В деревне Роженец – одни Пузыревы. Сказывают, что все они от одного мужика пошли… Вы все поняли, Борис Ефимович? – опять крикнула всему столу счастливая Настя. Тот кивнул. – Тогда катать яйца! – объявила она и потащила обоих папиков (Федора Степановича и Бориса Ефимовича) к вырубленной в земле яме, вокруг которой уже толпился народ, стар и млад.
LX
Ни муж Василисы, ни сыновья ее не приехали на праздник. Муж был тяжело болен.
Сыновья сослались на дела. К затее Лидки (как они ее называли) отнеслись с крайним недоверием, не верили, что кто-нибудь соберется на угоре. И мать отговаривали ехать в Заднегорье.
Если б видели они, какое необычное веселье царит сейчас в этом пустынном месте! Народу собралось много. Пришли и некоторые покровские жители (это были родители детей, которых учила Лидия Ивановна). И дочки Манефы здесь, Тоня и Лиза: скромные, тихие женщины, очень похожие друг на друга, словно двойняшки, хотя одна старше другой на два года. Обе в цветастых летних платьях.
Обе круглолицы, с маленькими, чуть вздернутыми носиками. У обеих красивые обнаженные руки густо усеяны конопушками. Обе пришлись, что говорится, ко двору – помогли Лидии Ивановне организовать праздник.
И Василиса, глядя на них, жалела, что ее сыновей и снох нет здесь. Приехал лишь крашеный внук ее Валерка. Его Василиса стыдилась. В нем виделся ей покойный свекор Нефедко. («Вот где вылез!» – иногда говорила она в сердцах матери Валерки.) Помнила набожная Василиса безбожные бандитские писни Нефедковы («Бога нет, царя не надо…»). Для Валерки не существовало ни Бога, ни черта. Ни отца. Ни матери. В городе его звали бандитом. Василисе хотелось думать, что внука звали так в шутку, однако поступки его говорили о том, что шел он по какой-то своей, черной дорожке.
