Надо отвлечься – да, конечно, – и я ныряю в теплый омут прошлого. Вижу себя подростком, в синей школьной форме, сидящим на камне и затягивающимся сигаретой «Колхида». Накурившись до легкой тошноты и головокружения, я забирался на колючие ветки акации, срывал гроздья сладких белых цветков и объедался ими, чтобы перебить табачный запах. Колючки тоже шли в ход – вонзались в упругие попки одноклассниц. Звонок. Атас! Тело движется по коридору! Ну и кликуха у завуча-математика.
– Брысь по классам! – рычит завуч, сверкая платиновыми фиксами и лысиной. Серая двойка висит на нем мешком, в руке журнал, в легких рак, но на вид бодрый. Лечится у какого-то знахаря в Кутаиси, хотя курить не бросил. Приз зазевавшимся ученикам от Тела – подзатыльники и щелчки.
Я рванул к спасительной двери библиотеки, сыт по горло его призами. Там особая атмосфера: тихо, как на кладбище, и пахнет пыльными книгами, пожелтевшими от времени. Шедеврам мертвых классиков грош цена, их никто не читает, а книгами вождей нельзя даже подтереться: не расстреляют, конечно, – не те времена, – но по головке точно не погладят. Я делаю вид, будто интересуюсь Дюма, и даже беру в руки «Трех мушкетеров», но библиотекаршу не проведешь. Дюжая тетка выталкивает меня в темный коридор, прямо в лапы контуженному директору-фронтовику – бывшему разведчику. Старый пердун, видать, по привычке прятался в засаде. Он громко втолковывает мне, нерадивому ученику, как нехорошо опаздывать на уроки, а чтоб слова не прошли мимо моих ушей, жестко массирует их. Ох, как больно! Хочу вырваться из рук маразматика, но боюсь: рвану, а уши останутся у него как трофеи. «Вас к телефону!» – кричат директору из учительской, но тот не слышит и переходит к самым страшным пыткам – шалабанам. Думаю, не один пленный фашист раскололся, когда его допрашивал наш директор.
Напоследок я получаю пинок и влетаю в класс, где царит оживление после большой перемены. Все неохотно садятся на свои места, достают учебники из портфелей. Стук в дверь. Учительница физики Валентина Николаевна – голубоглазая, с льняными волосами – строго смотрит на нас, затем встает из-за учительского стола и идет на тонких каблучках к выходу. Эффектная женщина наша физичка: одевается по моде, прыскается французскими духами и как никто в нашей школе знает законы притяжения, но почему-то метит в старые девы. Будь я постарше, непременно женился бы на ней и лапал бы ее большую грудь и ляжки. Мои покрасневшие ушки на разгоряченной макушке стараются уловить суть разговора между сексапильной физичкой и старшей пионервожатой, голос которой звучит как горн. Ага, речь о сапогах: очень хорошие, югославские, но, увы, жмут. Вожатая просит Валентину Николаевну сбавить цену. Но та физически не может: не ее сапожки, соседка продает. А Мадинка витает в облаках с залетным петухом из восьмого «Б». Посмотри-ка лучше на свой стул и смахни кнопки! Интересно, чьих это рук дело? Алана? Но он, кажется, и не подозревает, почему полкласса следит за Мадиной. А это кто трясется от беззвучного смеха? Бусиш? Точно он. Я же предупреждал его в прошлый раз: «Не лезь к Мадинке, по-братски прошу». А он мне: «Не твое дело, захочу и полезу». – «Не мое дело, говоришь? Ну тогда не обижайся».
Губу ему верхнюю разбил, но урок, кажется, не пошел впрок. В который раз придется калечить кулаки о его кривые зубы. Может, подойти и встряхнуть Мадинкин стул? Нет, воздержусь, ребята засмеют, да и самому интересно, что из этого выйдет. Кое-кто из девочек в курсе дела, но молчат в тряпочку: конкурентка облажается, хи-хи, – а близкие подружки не знают, не то визг бы подняли. Я упорно смотрю на Мадину, пытаясь привлечь ее внимание. Нет, не до меня ей. Другой засел в ее куриных мозгах. В парке их видели в сумерках. У Чертова колеса прижимались друг к дружке. Как же ненавижу ее дружка! Вот набью ему морду! Правда, в прошлой драке за школой этот пентюх размазал меня по асфальту баскетбольной площадки. И я серьезно занялся боксом. Научился разным хукам. Выбивал бешеными прямыми пыль из груши, долбил боковыми и снизу. Тренер-грузин и то хвалил: «Реакция у тебя хорошая, парень, а если не будешь пропускать тренировки, через год в Батуми поедешь на соревнования». Обожаю море. Уж я постараюсь, мас, не подведу, генацвале…
«Уау!» – вскакивает Мадинка со стула, хватаясь за свои пышные ягодицы. Юбка, и без того коротенькая, задирается, и половина класса любуется ее желтыми трусиками. У меня мгновенная эрекция, несу полнейший бред. «Может, присядешь и на мое набухшее жало? Расстегнуть ширинку? Показать тебе в густом лесу одноглазого великана? Дура, ты мне глаз чуть не выколола, я же пошутил!» Ну и когти у киски. А покраснела как! Хочет не меньше моего, но держится. Дай хотя бы кнопку вытащить… «Ай!» – вскрикиваю уже я. Тяжелые ключи Валентины Николаевны попали мне в голову. Забыл про ее меткость. Мой скулеж заглушает барабанная дробь из пионерской. У нас барабанщиком был карлик-десятиклассник. Злющий-презлющий. Увы, я тоже не вышел ростом и сидел за первой партой, рядом с вонючкой Манони. Ох и несло от нее. Она, наверное, писалась и не подмывалась. Я дергал соседку за рыжие косички и спрашивал, почему от нее такая вонь. В ответ Манони била меня по голове толстым учебником литературы. Мало-помалу я привык к ее запаху и перестал надоедать классной просьбами пересесть за другую парту…
Громыхнуло. Детство разнесло в клочья. Оглушенный, всплываю на поверхность и барахтаюсь в водовороте. Еле вырвался. Теперь бы до берега родного дотянуть. Плыву из последних сил, еще несколько взмахов… Что это? Серыми жирными крысами заполонена моя земля. Оглядываюсь по сторонам: боже, я среди хищников. Они подбадривают меня, щелкая клыками: не трусь щенок, прорвемся! «Да, да, мы перебьем отвратительных крыс!» – тявкаю я, выбираясь на сушу. Перед атакой не мешало бы отдохнуть, обсохнуть. Куда там. Только перекур – и то потому, что вожак пробует новый гранатомет.
Дрожащими руками достаю из кармана пачку желтых абхазских сигарет «Солнце» и закуриваю. «Курение вредит вашему здоровью», – это я знаю с детских лет, а что война – лекарство против морщин, узнал сейчас. Прихожу в себя. Хлопаю глазами, смотрю туда-сюда. С того времени почти ничего не изменилось, разве что обесточилось Чертово колесо и засохло дерево, к которому я прислонился, – дурной знак, прочь от него. Как же я раньше не заметил. Снова чешу мошонку и сплевываю.
Все, что вижу сейчас, будет и завтра. Может, дождиком летним умоется новый день, и многие из ребят, собравшихся у раскрытых деревянных ворот парка, будут сидеть на лавочке у моего дома, слушая плач матери. Как это дико. Нет, уж лучше я сам постою с опущенной головой у хором вон того, с новеньким автоматом, и послушаю причитания его мамочки. Я чувствую твое напряжение, приятель, и это радует меня. Какие мысли сделали твое пятнистое лицо пепельным? Куда подевалась та дерзкая улыбка, обнажавшая зубы с гнильцой? Помнишь, как ты наехал на меня в самом начале войны? Хотел показать ребятам свою крутость. Я не ответил тогда, проглотил, но не забыл и сейчас намерен поквитаться. Нет, раздумал. Ты слишком жалок. На говно наступишь – будет вонять. Это про тебя. Ладно, проехали. Расслабься…
Надо бы заправиться феназепамом, не то сердце разорвется в груди: тук, тук, тук, тук, тук… Страшно. На лбу испарина, в животе урчит. Хочется срать, впрочем, ссать тоже, и тошнит. Во рту сухо, но таблетки все-таки растворились. Сколько проглотил-то? Три, четыре? Неважно, главное выжить. Дрожь в теле проходит. Сейчас вздохну свободнее, да, вот так. Знаю, это самовнушение. Так быстро не почувствуешь расслабление даже от промедола. У меня было несколько ампул. Кому же я их отдал? Кибилу? Да, ему. С ним был еще один, коротышка, в лихорадке говоривший одно и то же: «Черняшка – так себе дерьмо, а беляшка – мать всей дури». Кольнулись прямо в машине, и недоноска вырвало на сиденье, а Кибил смеялся. Бедняга. Под землей теперь лежит. Доигрался в русскую рулетку. Выбил себе мозги. Он не первый, кто поднес дуло револьвера к виску. Я тоже недавно пробовал, но так и не смог спустить курок.
