– Ты живой? – спросил ополченец, возясь с рацией.
– Как будто, – ответил я, ощупывая себя. – Посмотри, нет ли на мне дырок?
– Одна, в заднице. Как тебя зовут?
– Гуча.
– Меня Вале.
– Откуда у тебя рация, Вале?
– Трофей. Возле подвала взорвался снаряд… Там теперь столько мяса.
– А я думал, они гранату к нам закинули.
Вале приложил палец к губам:
– Тсс, слышишь?
– Нет, – говорю, – у меня в голове сейчас бабочки порхают. О чем там?
– Грузины приказывают своим убраться из Цхинвала. Кричат, что русские рвутся в город и долбят их во все дырки.
«Бедный Вале, – подумал я, притопывая ногами в новых белых кроссовках, – не дождался помощи». Кто же мне рассказывал, как он погиб? Убей не помню, в голове какая-то каша, не забыть бы сходить на его похороны. Возле «скорой помощи» перевернулся подбитый каким-то пацаном БТР и задымил. Оттуда вылезли четверо и вбежали в дом напротив. Ребята окружили их и предложили сдаться. Те молодцы – начали отстреливаться. Завязался бой, слишком неравный для осажденных. Наши палили по ним из автоматов, пулеметов и гранатометов. Хата загорелась. Один из экипажа крикнул, что ранен и хочет сдаться. Вале хотел его вывести, открыл дверь в охваченную огнем комнату и увидел целившегося в него парня в натовской форме. И они изрешетили друг друга…
Не переставая любоваться своей новой обувкой, я, пританцовывая, поднялся на третий этаж и увидел на прилавке джинсы. Тьфу ты, бабские, хотя теперь не отличишь женское от мужского – унисекс. Тут я вспомнил про Алму, схватил валявшийся на полу баул и сгреб туда все, что было. Набив до отказа сумку, сел на нее и закурил. Вряд ли Алме нужна одежда, тем более в Голландии. Там бывают такие распродажи. Я, когда поехал туда на форум, накупил себе шмоток по самое не хочу. Суперские рубашки стоили два, ну три евро, джинсы, правда, купил за тридцать восемь, ветровку… Так здорово было бродить по вечернему Амстердаму. Все тебе улыбаются, и сам начинаешь поневоле скалиться. «Гуд монинг, и вам того же». Надо будет выучить английский. На каждом шагу кафе, люди сидят за столиками на улицах, пьют пиво, неторопливо закусывают. У меня слюнки текли, так жрать хотелось, ребята тоже облизывались, но денег ни у кого не было – потратились на шмотки. Вдруг откуда-то появился булочник с лотком, полным выпечки. Смотрю ему в глаза и осторожно тянусь к лотку. Он улыбается: «Бери-бери». Хватаю несколько булок с сыром, оглядываюсь, а за мной уже очередь стоит.
Я поднял баул и начал спускаться по лестнице. На втором этаже опять переобулся в свои старые, а новые положил в черный полиэтиленовый пакет. На войне, говорят, лучше носить старье. Выбравшись из универмага, я едва не столкнулся с батюшкой и поздоровался с ним. Тот благословил меня и тех, кто защищал город, затем, предав анафеме сбежавших в Джаву предателей, исчез за углом.
Я тоже повернул в сторону дома, но тут возле меня притормозила четырехдверная «Нива», внутри сидели полностью экипированные ребята. Я заметил, что форма на них чистенькая, без единого пятнышка. «Наверное, в Джаве отсиделись, суки», – подумал я и, поставив сумку, потянулся к автомату.
– Салам, Гуча, – сказал впередисидящий. – Что у тебя в сумке?
– Шмотки, – осипшим голосом ответил я и большим пальцем руки снял автомат с предохранителя. Указательный дрожал на спусковом крючке.
– Оттуда? – спросил экипированный, кивая на универмаг.
– Может быть.
– Положи обратно, ты же не мародер.
– Мать их, сбежавших в Джаву, – прохрипел я, отступив на шаг, пакет с кроссовками выпал у меня из-под мышки.
– Не дури, Гуча.
– А кто вы такие? Откуда взялись, такие чистенькие?
– Ладно, поехали, – обратился экипированный к водителю. – Запомни, Гуча, все, что ты сказал.
– Валите отсюда, пока я не положил вас тут всех.
«Нива» уехала, а я поднял пакет с кроссовками, пнул ногой сумку и, перейдя дорогу, направился вниз, в сторону площади. Возле афиш сел на лавочку, снова переобулся и, вырвав осколок из кроссовки, положил в карман. Меня не покидало чувство, будто сейчас происходит солнечное затмение. Посидев немного, я встал и прошелся по площади. Мне вдруг захотелось стрелять в снующих туда-сюда людей в военной форме с белыми повязками на рукавах. Цирк. Делают зачистки, после того как русские выбили неприятеля из города. Вспомнились Вале и маленькая девочка с оторванной рукой. Я зашел в сожженный еще до войны, загаженный театр, сел на корточки и зарыдал. Наплакавшись вволю, вернулся на площадь и опустился на скамью возле друга, подбившего вчера натовский БТР.
– Твои все живы? – спросил друг.
– Кажется. А твои?
– Тоже, слава богу.
Мы помолчали.
– Ты не раздумал перебраться в Голландию? – спросил друг.
– Нет конечно, надоело быть пушечным мясом…
Мимо проехали танки, совсем низко пролетел вертолет, потом стало тихо, только люди в военном как тени шныряли по городу.
– Так ты познакомился с Алмой в интернете? – спросил после продолжительного молчания друг.
– На сайте знакомств. Я, как увидел в ее анкете «Голландия», сразу же написал.
– У тебя есть деньги? Как ты к ней поедешь?
– Продам трофеи, может, наскребу на дорогу, а там видно будет.
– И «Стечкин» свой продашь?
– Плюс еще «Беретту» и два М-16.
– Ни фига себе, где ты их взял?
Я рассказал где.
– Тут ребята приехали из Владика, – сказал друг. – Скупают стволы. За «Стечкин» готовы отвалить кругленькую сумму. Я сейчас позвоню им.
– Звони.
Месяца через два Гуча позвонил другу, подбившему натовский БТР.
– Салам, – сказал Гуча.
– Здоро́во, – обрадовался друг.
– Как поживаешь?
– Дерьмово… Как там, в Голландии?
– Супер.
– Ты еще с Алмой?
– Нет, она сейчас в больнице.
– А что с ней? Надеюсь, ничего серьезного?
– Очень серьезно. Ей сделали операцию.
– Черт, у нее рак?
– Нет, у него был член.
– Ни фига не пойму, ты случайно не в кофешопе завис?
– Ты не будешь смеяться?
– Нет.
– Короче, Алма был мужик, и теперь ему сделали операцию по изменению пола.
– Вот как, – засмеялся друг.
Пачка «Мальборо»
На лавочке возле памятника Васо Абаеву сидел Гамат и смотрел на подметавших площадь пленных. Поерзав, он вынул из кармана пачку сигарет и, бросив хитрый взгляд на Васо, у которого вместо головы над бронзовыми плечами торчал кусок ржавой арматуры, спросил:
